Игорь Миркурбанов: «Удивить меня трудно»

Игорь Миркурбанов, ярко засветившийся в спектаклях Константина Богомолова, стал открытием последних лет. Номинации на престижные премии, восторги театралов и неравнодушные обсуждения критиков достались ему по праву таланта, фактуры, сценического обаяния. Но кто он такой – этот инфернальный Миркурбанов? В скупом рассказе о себе он часто повторяет слово «ненадолго»: приходил-уходил, поступал-бросал, любил-разлюбливал…

– Игорь, вас так швыряло по жизни… Так в ней штормило…

– Да, не было ничего такого стабилизирующего. Включались разные обстоятельства, иногда невероятные. Хотя мне сейчас странно: вы задаете вопросы и мне трудно судить о том, что было. Тот человек – он как бы другой. Я о нем с тоской, грустью и нежностью всегда вспоминаю. 
– Как же вас при такой тонкокожести и уязвимости угораздило пойти в актеры? 

– Я сейчас и не вспомню. Родители мои не были актерами. Папа был с тремя высшими образованиям, совсем неактерскими, но был музыкален. Это, как понимаете, попытка объяснить мои природные склонности.

– А как быть с этими природными наклонностями? Цитирую: «Предок Игоря Миркурбанова по отцовской линии был первым послом Средней орды в государстве Российском. Отправляясь первый раз в дальний путь к царю, он вез дары: пять верблюдов, трех скакунов и семь рабов-китайцев».

– Легенда есть легенда. Но в семье нашей ее почитают.

– Почему же вы поначалу пошли в технические вузы? 

– В первый раз я приехал в Москву в 16 лет и немедленно начал поступать во всевозможные институты. Попыток было много, но только в Институте нефтехимической и газовой промышленности я проучился несколько месяцев. Мне быстро становилось скучно, и я переключался на другое.

А вот с музыкой у меня сложилось с самого раннего детства. Началось с какой-то захудалой гармошки, на которой я в четырехлетнем возрасте что-то подбирал. Потом пианино купили, и я занимался уже серьезно. Но я не думал строить профессиональную жизнь на этом, я считал, что музыка – это такое постоянное увлечение, которое не должно приносить каких-то дивидендов. 

И мне тогда в армию жутко не хотелось. В это время как раз мерцал Афганистан, и из наших географических локаций массово отправляли людей именно туда. Мне вообще, знаете ли, стрелять в людей не хотелось. А учеба в технических вузах как раз давала возможность избежать призыва.

– А позже вы оказались в консерватории?

– И тоже – совершенно объяснимо. Уехал к сестре в Новосибирск, поступил там в консерваторию на композицию и дирижирование. Но в какой-то момент жизни мне показалось, что мелодистов-композиторов мало, а просто с музыкальным образованием людей много. Средним быть не хотелось. Но это мои собственные домыслы – я же всегда сужу о себе по самым высоким критериям. 

Поэтому я почти не работал по специальности. Какое-то время в каком-то Доме культуры чем-то дирижировал и что-то писал.

– И город без названия, и день без числа? 

– В странном городе Юрга, что под Кемерово, это было. И как-то странно я там оказался. Полгода своей жизни потратил на создание каких-то музыкальных коллективов, и они даже какие-то награды привозили с каких-то конкурсов. 

– Вот снова это ваше: «как-то», «какие-то»… 

– Но это, правда, был какой-то странный период в моей жизни. Я примерно по полгода задерживался где-то, и меня снова бросало в неведомые места.

Я, например, мог просто какой-то справочник полистать и решить: а почему бы и нет? Так я попал в Институт культуры Кемерово и познакомился с Андреем Паниным, который учился там на режиссуре. Оттуда вместе мы и приехали в Москву.

– Когда Иосиф Райхельгауз сказал, что там вам больше делать нечего?

– Именно так. Я-то давно стремился в столицу возвратиться. А для Андрея было важно, чтобы кто-то сказал: «Мы с тобой здесь самые умные, поехали туда, где есть конкуренция». Андрей вообще был очень сомневающимся.

– Но ведь и вы такой же?

– Да. Но рядом с сомневающимся я становлюсь стабильным. Но дальше, если уж Панин выбирал, то оставался до конца. Он, знаете, только с четвертой или с пятой попытки поступил к Калягину – все было непросто. 

А тогда первую ночь в Москве нам с Андреем пришлось провести на Казанском вокзале – спали валетом на одной скамейке. Потом мы с ним все перепробовали, везде поработали – и вагоны разгружали, и кровь сдавали, и даже могилы рыли.

А я, между прочим, и в Московском институте культуры поучился полгода. Там давали общежитие, а рядом была чудесная пивная под открытым небом. Давали еще московскую прописку, и можно было в Москве какое-то время находиться. 

– Вы сказали: возвращаться в Москву?

– То, что пришлось черт-те откуда приехать в Москву, я-то считал – это и означает «возвращаться». Мои предки жили когда-то здесь, в районе Сретенки. Их всех поперли в свое время из столицы на Дальний Восток и в Казахстан. 

Дед по маминой линии даже менял фамилию. Работал он потом и на руководящих должностях – был директором кирпичного завода, но тем не менее его расстреляли. Мне же фамилия досталась от прадеда по папиной линии, а бабушка была из рода Прядильниковых. Там многое намешано.

– И с какими же мыслями вы приехали в Москву и поселились в том замечательном общежитии на Левобережной?

– Да без особых мыслей. В Москву меня всегда тянуло, что там греха таить. Тем более у меня тогда здесь жил родственник. Я ему и позвонил сразу, как приехал. И он совершенно нормально себя повел, когда я ему летним вечером позвонил из автомата. Фамилия родственника Пушкин, а имя, представьте себе, Александр Сергеевич. Я позвонил: «Здрассьте, я приехал!» А он был на даче, и попросил меня где-нибудь переждать несколько дней. И он был совершенно прав по-своему, как я теперь понимаю. А тогда… меня это так оскорбило! Я хорошо помню мельчайшие подробности той своей обиды – этот дом, эти лестницы, лифт. И я тогда подумал: ладно, вы мне еще позвоните когда-нибудь. 

– И он позвонил?

– Позвонил, когда я играл уже в Театре Маяковского. Я понимаю, что это фигня, но сидело во мне это дурное, мальчишеское.

– Так я понимаю, оно же никуда и не делось?

– Возможно. Знаете, я не буду скрывать, есть два типа людей, может, я ничего нового и не открываю: есть тип людей, которые без цитат Гумилева, но тем не менее про себя что-то предчувствуют, либо понимают, и не дается им идти от других. Они идут от себя – на ты или на вы – сами решают внутренне. Это право дает человеку предчувствие своего предназначения.

– Но приходилось ведь довольно долго терпеть, и бесчисленно ошибаться, чтобы это предназначение сбылось?

– А я не страдал, нет. Я просто это знал и знаю. И с тем телефонным звонком какая-то фигня сидела. И ведь то не гордыня была. И чем больше я отслеживаю, тем больше понимаю, что это знание без страданий и терпения давало мне возможность как бы снисходительно ко всем проблемам относиться. 

Или вот мое поступление в ГИТИС к Гончарову. Ну, ничем меня это не удивило. Там было 600 человек на место, и я, не зная всей программы, прочитал Гончарову монолог князя Мышкина. И он только ответил: «Посадите его, дайте воды». Я как-то так зашелся. А я ведь кроме этого монолога ничего не знал, и чуть ли не на спор туда заходил. 

И потом, я же страшно прогуливал, меня даже хотели отчислить после первого курса. Марк Анатольевич Захаров и Андрей Александрович Гончаров просто не знали, что со мной делать. Во-первых, я уже был довольно взрослым. И потом то, что касалось литературы, музыки я понимал, что знаю гораздо больше, чем мои сокурсники. И когда я, не посещая занятий, разговаривал с профессором о Фолкнере, я знал о нем не меньше самого профессора, и он мне ставил «отлично», хотя был я у него всего раза два за семестр.

Что касается мастерства актера, то вот это я не пропускал. Но я очень не любил, и меня смущало это студенческое: жить одной семьей, коммуной, ходить куда-то всем вместе. Я находил возможность какого-то постороннего существования. 

– Такой набоковский Цинцинатт?

– Всегда хотелось сыграть его, кстати. А тогда я приходил на экзамен по мастерству, и получалось, что у меня было огромное количество отрывков. И уже Гончаров с Захаровым были довольны. 

Но меня и это не удивляло, казалось естественным. Удивляло других: как же так? Прогуливает, не посещает, а отличные отметки получает… Но я-то знал. Именно поэтому не спешил никогда выражать, выдавать, доказывать. 

– Так для актера это необходимо!

– И для актера, и вообще в жизни надо. Так же можно всю жизнь просидеть этаким домашним философом, все про всех зная, и про себя тоже. Могло такое случиться, наверное, и со мной.

– Да, бывали в вашей жизни абсолютно неожиданные ходы. Как, например, возник на вашем пути Евгений Арье, который был вашим педагогом в ГИТИСе? 

– Он пригласил меня в израильский театр «Гешер» на роль Рогожина в «Идиоте».
– Но одно дело – такое предложение, а иное – вообще уехать в другую страну…

– Да я и не уезжал навсегда, я уезжал работать. Потом случился там спектакль о Катастрофе, и пришлось много ездить по фестивалям. 
– Вы совершенно непостижимым образом отказали Стивену Спилбергу, когда он приглашал вас сниматься в «Списке Шиндлера»?

– Да, я не мог оставить театр, мы как раз были на гастролях с этим спектаклем. А потом случились и другие роли. Сюда мне было страшновато возвращаться – время было тяжелое и не совсем понятное мне. В театре здесь нечего было делать совсем, а в «Гешере» мы старались соответствовать высокому уровню. 

В то время в Израиле было много наших актеров. С Михаилом Козаковым мы пересекались. Он меня поддерживал и вдохновлял, после спектаклей мы с ним подолгу разговаривали. И уже здесь, в Москве, он пригласил меня в свой фильм «Любовник». У нас был подписан контракт, но его обманули продюсеры. Так не случилось совместной работы.

– Вам там пришлось учить иврит, как и Козакову?

– С нами занимались педагоги, мы достаточно агрессивно входили в языковую среду, заучивая тексты ролей и общаясь – часть труппы была из местных актеров. Уже через полтора месяца после приезда, я играл на иврите. 

В этом смысле нам было много легче, чем Михаилу Михайловичу. И не только в силу возрастных особенностей, он ведь достаточно молод был по психотипу. Он, как мне кажется, вообще был инфантильным и романтичным. Не мирским. Его легко было обмануть поэтому. Один из неистовых романтиков театра. И для него языковая среда была настолько питательной, живой и важной, что, потеряв ее, он, как Бетховен, вдруг оглох. 

– Но вы же и «Гешер» в конце концов оставили и ушли в автономию?

– Практически – в никуда. Только через некоторое время пришел на телевидение. Мир в Израиле хоть и наивный, но капиталистический. Благодаря телевидению я мог существовать какое-то время. Работал и режиссером мультикамеры, и ведущим. 

– Для жизни это было полезно, а для профессии?

– Мне было важно освоить новую специальность. Я ведь все равно все тяну в профессию. И Эйнштейна, и Грегори Бейтсона с его дабл-байндом… Крупность плана, монтажные стыки, ракурс – все это имеет отношение к тому, что ты делаешь потом на сцене. 

Этот опыт и знания и создают тот самый объем. Это то, что можно угадать в артисте, стоящем на сцене, и то, что невозможно заполнить только театральным образованием.

– Вас стали приглашать в Россию? Вы все-таки вернулись в Москву через 10 лет? 

– Начал здесь сниматься у Ивана Дыховичного в фильме «Вдох-выдох». Меня, между прочим, Панин туда и порекомендовал, что, в общем, поступок не совсем актерский. Иван был прекрасным человеком. Для меня он пример того, как должен вести себя режиссер на площадке, всегда сохраняя самообладание, выдержку, расположенность к добру, к юмору. 

– Это вы говорите – актер, переживший диктат Андрея Александровича Гончарова?

– Гончарова великого мы боготворили, отдавая дань его неукротимому темпераменту. В нем никогда не было пошлости, он был высок, романтичен. Он нас подтягивал как-то до своего уровня. И если и кричал, то от несоответствия, и в этот момент мы понимали, что его беспокоит. Он никогда не был равнодушен. Мне уже здесь Костя Богомолов рассказал, что во время прогонов мэтра запирали в кабинете. Иначе он останавливал прогон, если что-то было не так. И тогда – всему конец! Но он умел и окрылять, умел безумно и как-то по-детски радоваться успехам учеников. 

– Вы ведь ушли, что совершенно невероятно, и от Юрия Петровича Любимова? А там у вас был Чацкий. Вот уж действительно «горе от ума»?

– Я у Любимова был совсем недолго, но я ему благодарен за то, что он меня с Судзуки познакомил, с его методом. 

Но что тогда творилось на Таганке, вы и представить себе не можете. Я не мог там находиться. Сострадал Любимову очень. Я не вникал в разборки, но всегда отчетливо понимал: если вам плохо – уйдите. Зачем отравлять себя и все вокруг? Но вот эти актерские обсуждения в курилке, когда это все через губу, через сигаретку. 

Я мог приходить, сидеть на репетициях, часами смотреть и слушать, понимая, насколько мне это важно. По восемь часов длились репетиции, и Любимов не прерывался. А ему уже было 90 лет. Его нужно было слушать и мотать на ус, а не в спину ему хамить или со сцены бросать дикие реплики. Сама эта атмосфера была удручающей.

– Это то, чем славен порой театр. Но благодаря Любимову вы встретились и с Тадаси Судзуки?

– Да, я играл у него Ореста в «Электре». Эта его парадигма: «Мир – сумасшедший дом, и все люди – пациенты психушки». Мы играли как бы соседей по палате, видящих одинаковую трагическую картину в своих нездоровых фантазиях. Участвовали в тренингах в его театральной деревне в Того. Там просыпаются витальность, баланс и концентрация. 

– Как же так случилось, что Табаков пригласил вас в свой театр?

– Я посмотрел в МХТ «Год, когда я не родился» Богомолова и как-то задумался: вот это, может быть, именно мой режиссер. А я ведь, знаете, как раз посмотрел в театрах подряд несколько премьер, и мне как-то поплохело от актерских кривляний и мотаний по сцене. В спектакле Богомолова меня восхитило все: круто, умно, страшно, точно. Спустя полтора месяца прозвучал звонок с предложением. Но это пока ничего не решало. А после генеральной репетиции Табаков неожиданно сказал: «Игорь, играйте весело, уверенно и свободно – считайте, что вы уже в труппе». 

Так случился МХТ, и стали появляться в моей жизни люди радостные, профессиональные, неизменно вежливые и приятные. И театр, и место, требующее соответствия. Место, которое подтягивает, выправляет и предлагает быть сконцентрированным на высоком. 

– Кажется, в образе Гришки Отрепьева в «Борисе Годунове» вы используете свои наработки из сериальных ваших «урок», которых уже достаточно сыграли – с распальцовочкой, усмешечкой и окурочком? 

– А как же. Все из себя. И как можно дальше от себя. И все наработанное используется и входит в роль, как рука в перчатку, так – раз! – и какая-то сущность возникает – диббук. И образ уже сущее, и можно встретиться с ним на сцене. Вот Федор Павлович Карамазов, вот Гришка Отрепьев. 

А после Отрепьева я сыграл главную роль в «Вальпургиевой ночи» по произведениям Венедикта Ерофеева. Спектакль поставил, как вы знаете, Марк Захаров. Такие «узоры судьбы». На первой же читке ко мне вернулось прежнее ощущение, когда у Захарова на курсе, я читал Мамаева в Островском. 

Что будет дальше? Посмотрим. Я все равно в тревоге. Всегда. Характер такой. Перед каждым спектаклем дико психую до первого шага на сцену. Но это нормально, я думаю… Нормально?