Художественный руководитель «Гоголь-центра» Кирилл Серебренников направил через адвоката соболезнования родным и близким Олега Табакова, скончавшегося после продолжительной болезни 12 марта на 83-м году жизни (прощание состоится в четверг, 15 марта).
В сообщении говорится: «Нам всем очень плохо, очень больно... Мы потеряли не просто великолепного Артиста, многие годы с одинаковым успехом игравшем и в театре, и в кино, потрясающего педагога, воспитавшего множество ярчайших звезд российской сцены, блестящего организатора театрального дела, который построил и наполнил жизнью не один театр, а несколько – «Современник», «Табакерку», МХТ... Мы потеряли Защитника. Олег Павлович всю жизнь истово, самозабвенно, безоглядно отстаивал Театр и его интересы. Весь российский Театр, Театр как искусство, как способ жизни, как чудо – был местом приложения его сил, его энергии, его таланта, целью его артистического и гражданского служения. Для меня лично и для многих актеров «Гоголь-центра», окончивших Школу-студию МХАТ, он еще был настоящим Учителем, гуру, Отцом. Он всегда был тем, к кому можно обратиться за помощью, и он поможет, к кому можно прийти за советом, и этот совет будет по делу, он был тем, одно присутствие которого в нашей жизни давало силы, уверенность и вдохновение. Теперь его нет. И всем нам будет очень тяжело».
Кирилл Серебренников работал в МХТ им. Чехова с 2002 по 2012 год, выпустив на этой сцене 11 спектаклей. К 80-летию Олега Павловича для юбилейного издания «Художественный театр. Время Табакова» режиссер рассказал о том, как складывалось это сотрудничество. Приводим текст полностью.
Когда в детстве я приезжал в Москву и ходил по театрам, то говорил:
– Я хочу работать на Таганке или в «Ленкоме». Но в театре «Современник» и во МХАТе я работать не хочу.
Потому что ничего более унылого представить себе было невозможно. Замшелость, тоска, фальшивые артисты – «мастера художественного слова», – говорят какими-то ненастоящими голосами, реальной жизни не видят. Всё не так!
Среди всего репертуара ефремовской поры мне нравился разве что «Тамада» Камы Гинкаса. Всё остальное с трудом досматривал до конца. Сплошная парторганизация, «нужные люди»… Я даже успел застать Смоктуновского, которому из зала кричали:
– Вас не слышно!
Короче говоря, когда я приехал в Москву уже как режиссер, для меня МХАТ был символом кошмара. К этому театру я относился с необычайным подозрением: ноги моей там не будет.
Первые два года работал на телевидении, снимал кино, и вдруг мне позвонил Табаков. До сих пор не пойму, откуда он про меня узнал и что он про меня слышал, но факт остается фактом – раздался звонок:
– Кирилл, здравствуйте! Это Олег Табаков, киноартист.
Дальше был довольно короткий диалог. Он сказал:
– Есть такая пьеса «Пластилин». Не хотите ли вы поставить ее в Художественном театре?
Я говорю:
– Олег Павлович, а как я буду ее ставить, если у вас в театре нет для этого подходящих артистов?
Он удивился:
– Как нет? Есть тот, есть этот…
Я держался уверенно:
– Поверьте, я год занимаюсь кастингом «Пластилина», и знаю, о чем говорю: артистов для этого спектакля найти очень непросто.
А дело в том, что летом я устраивал читку «Пластилина» на фестивале в Любимовке, после чего все и возбудились – пошел слух об актуальном современном произведении. На том же фестивале ко мне подошел Алексей Николаевич Казанцев и сказал:
– Поставите в нашем Центре? Только денег у нас мало…
Я, разумеется, согласился, потому что Центр драматургии и режиссуры – это круто, а МХАТ – это не круто.
Трудности меня не особо беспокоили. Артистов я искал по всей Москве, приглашал из разных театров. Так я уговорил Виталия Хаева, который только что закончил сотрудничество с Климом. Так я заметил Диму Ульянова, который работал в Театре Вахтангова. Где-то на телевидении я увидел Марину Голуб, которую попросил найти мне колоритную пожилую женщину на роль Бабушки. Она долго и кропотливо ее искала, но ничего путного не нашла. И буквально вцепилась в меня:
– Дайте мне роль!
Я ответил:
– А что вы будете играть? В пьесе нет для вас персонажа.
– Ну, как же, а Бабушка?
– Марина, Бабушка сама по себе… Вы же молодая, красивая женщина. Куда вам Бабушку…
Она говорит:
– Погодите, но вы ведь меня еще ни в одной роли не видели.
Через какое-то время она пришла и показала Бабушку так, что у всех от-висла челюсть. Я говорю:
– Всё, Бабушку мы нашли.
Когда позвонил Табаков, мы уже начали репетировать. Он пытался меня перекупить. Я сказал:
– Нет, этого не будет, я буду выпускать в Центре драматургии и режиссуры.
Он говорит со своей знаменитой интонацией хозяина театра:
– Вы не понима-а-а-ете, Кирилл, что такое Художественный театр. Вы делаете большую ошибку.
Я говорю:
– Ну, Олег Павлович, мои ошибки – это мои ошибки. До свидания.
И мы достаточно резко расстались. Обаяние Табакова на меня никогда не действовало. Наоборот, я думал: МХАТ, позор какой-то, как я своим друзьям скажу, что я во МХАТе? Они меня засмеют.
В общем, выпустили мы «Пластилин» у Казанцева. Целый год он игрался без особой шумихи, без рецензий, без ничего, пока вдруг – надо отдать ему должное – на спектакль не пришел Виталий Вульф. Он что-то там увидел, разглядел, и… на «Пластилин» хлынула вся Москва – Галина Борисовна Волчек, Марк Анатольевич Захаров, Олег Павлович Табаков… И первым поступило предложение от Романа Ефимовича Козака – мы в филиале Пушкинского театра приступили к постановке «Откровенных полароидных снимков». Дальше позвонила Галина Борисовна и предложила сделать какой-то спектакль. А на следующий день после нее позвонил Олег Павлович и сказал:
– Кирилл, я понимаю вашу занятость, но давайте, вы все-таки подумаете.
Я говорю:
– Олег Павлович, у меня сейчас Театр Пушкина, потом «Современник» и снова Центр драматургии. Может быть, получится через год-два.
Он опять за свое:
– Вы не понима-а-аете… Возможно, вы одумаетесь?
Мы встретились. Я говорю:
– Олег Павлович, одуматься не могу, поскольку договорился уже с людьми, а первое слово дороже второго. Да и что вы хотите, чтобы я сделал у вас?
– Вот есть пьеса Бенедетти, а есть пьеса Камолетти.
Я направился к выходу:
– Всего доброго.
Он говорит:
– Подожди, подожди, а сам-то ты что хочешь?
– Современную драматургию, конечно же. Есть братья Пресняковы. Есть пьеса «Терроризм»…
– Что за «Терроризм»?
– Ну вот есть такая пьеса. Почитайте.
Я приношу в театр пьесу Пресняковых, они долго и мучительно ее читают. А вы же понимаете, что ультрасовременных пьес, кроме Рэя Куни, во МХАТе не было никогда. И вдруг Табаков говорит:
– Почитал. Ну, хорошо, делайте.
Такой реакции я не ожидал. Пришел к товарищам:
– Офигеть, он сказал: делайте!
– И ты будешь делать?
– Ну, а как! Надо сделать. Это круто, если во МХАТе идут братья Пресняковы.
Мои товарищи одобрили: наши прорвались!
Дальше встал вопрос: кто будет играть в «Терроризме»? Надо отдать должное, Олег Павлович сказал:
– Кирилл, если ты видишь хороших артистов – приводи, поскольку мы должны формировать новую труппу. Я ищу артистов. Но и не забывай, что есть «Табакерка», есть коллектив Художественного театра. Посмотри ребят среди них.
Я говорю:
– Не, не, не.
У меня предубеждение: не надо нам ваших артистов, мы приведем своих. Но кого – своих? Ввиду того, что МХАТу нужны были новые имена, под это дело мы провернули акцию по приглашению артистов Анатолия Белого, Марины Голуб и Сережи Медведева, которого никто не хотел во МХАТ брать, а он прекрасный артист. Сначала мне сунули какого-то другого человека, я его выгнал через несколько репетиций, и тогда Сережа занял свое полноценное место – играл мальчика. В тот же спектакль попали и некоторые молодые, только что взятые в труппу ребята: например, Кристина Бабушкина и Юлия Чебакова.
Мы начали репетировать «Терроризм». Дело близилось к выпуску. И вдруг нам сообщают, что на рабочий показ хочет прийти Табаков. А показ длился, между прочим, четыре часа – просто бесконечное полотно!
Олег Павлович пришел, сел, начал смотреть. И чем больше проходило времени, тем больше я удивлялся тому, что он никуда не уходит, ведь все происходящее на сцене никаким образом не клеилось с той системой ко-ординат, к которой привык Табаков. Это был абсолютно антимхатовский спектакль.
В какой-то момент я все же разглядел у него гримасу на лице: дескать, не верю, что вижу этот кошмар. Но он терпеливо ждал окончания.
Заканчивается прогон. Думаю: сейчас он объяснит, что этого не может быть на сцене Художественного театра, случится нечто вроде скандала, и я благополучно вернусь в «Современник».
Встает Табаков:
– Ну, что сказать? Нормально, работайте дальше.
И окончательно убивает меня своей толерантностью.
– Только, ребята, вы же понимаете, что четыре часа это никто смотреть не будет. Должно быть часа два, два с половиной вместе с антрактом.
А дальше он сделал очень разумный профессиональный разбор.
– Вот артист Хаев пришел. Ему надо дотянуть такие-то моменты роли.
То есть он обсуждал абсолютно чуждую ему пьесу сугубо с позиции ремесла. И это было для меня не просто удивительно. Глаза на лоб лезли!
…Вскоре мы стали работать над сокращениями. Я просил артистов оставлять свои мобильные телефоны на отдельном столе. И во время первой ночной репетиции вся эта куча вдруг одновременно стала звонить. Все напряглись. Смотрю, и мой телефон тоже вибрирует. Не прерывая репети-ции, я вышел с трубкой в коридор – звонил Табаков.
– У вас все нормально?
– А что такое?
– Беда, «Норд-Ост» взяли. Террористы в театре.
То есть ситуацию я узнал от Табакова. И дальше мы поняли, что выпускать спектакль под названием «Терроризм» во время этого горя невозможно. Люди действительно перестали ходить в театры. И мы зависли с этим спектаклем на полгода или больше.
Потом все же премьера состоялась, нас стали приглашать на зарубежные фестивали.
Вскоре после премьеры «Изображая жертву» Олег Павлович спросил:
– А дальше ты что будешь делать?
Я говорю:
– Хотел бы поставить спектакль «Мещане».
– Это по Горькому?
– Да.
Такого поворота событий он не ожидал. То я твердил о современной драме и вдруг – Горький.
С интересом стал расспрашивать о распределении ролей: кто сыграет Бессеменова? Кто будет женой? Кто сыном?
И, в общем-то, у меня в руках оказался полный карт-бланш. Я по-говорил с Мягковым, привел из «Современника» Покровскую, при-гласил Алексея Кравченко, который совсем не хотел работать в театре, занял Добровольскую...
Я ставил этот спектакль про битву старого и нового, а потому рутинную манеру мхатовской игры хотел сделать фактурой, противопоставив ей свежее дыхание, новую эстетику, иронию и легкость молодых актеров.
И тут с каждой репетицией я стал ловить себя на том, что мне все больше и больше нравится, как работают Мягков и Покровская. Я вдруг увидел всю мощь и глубину мхатовской школы, а главное, что в этой глубине рождалась житейская правда. Здесь не было унылой замшелости – роль дышала жизнью, поскольку артисты цеплялись к каждой букве, вгрызались в материал и не проскакивали ни единого поворота. Вообще во время той работы над постановкой у меня не было с Андреем Васильевичем и с Аллой Борисовной ни секунды конфликта. Только восторг. Я очень многому у них научился. А в конечном итоге пересмотрел свои взаимоотношения со МХАТом, который к тому времени назывался уже МХТ. Я понял, что есть хорошие артисты и плохие артисты. И если перед этими хорошими артистами ставить интересные творческие задачи, то они будут развиваться и становиться еще лучшими артистами.
Собственно говоря, после «Мещан» началось мое постоянное сотрудничество с Художественным театром. Но на вопросы друзей, что я по-прежнему там делаю, я оправдывался: дескать, я ничего мхатовского ставить не собираюсь – живу сам по себе и вообще не трогайте меня.
Надо ли говорить, что этот театр я очень сильно полюбил и могу петь ему бесконечные дифирамбы, а также рассказывать интересные истории, потому что театр постепенно обрел черты Олега Павловича. Как и любая вещь, которая начинает принимать форму своего хозяина, так и МХТ принял облик Табакова, очень сильно изменившись. Он менялся в сторону плюрализма художественных результатов.
…Однажды я звоню Табакову на мобильный:
– Олег Павлович, здравствуйте!
– Привет!
– Надо перешить костюм такому-то герою.
– Перешьем.
– Надо заменить оборудование в нашем спектакле.
– Заменим.
– Олег Павлович, вот еще материал сомнительный. Мне кажется, его надо переписать.
– Перепишем. А ты кто?
Гениальный разговор. Он, конечно, человек-оркестр.
Еще у нас был смешной эпизод, когда мы выпускали спектакль «Изображая жертву» и сомневались, кто сможет сыграть мальчика. Я занял в постановке артиста, которому было 20 лет – ровно столько же, сколько требовалось по пьесе. И вдруг после прогона Олег Павлович говорит:
– Как ты играешь мальчика?
– А как я играю?
– Не так надо мальчика играть.
И дальше 70-летний дяденька начинает показывать настоящему мальчику, как надо играть мальчика. Это совершенно абсурдная ситуация!
Я удивлялся: иногда Табаков давал советы, которые казались дикими, а потом проходило время, и ты начинал понимать, что он все-таки прав, поскольку он актер безупречный. Переиграть его невозможно.
…Он не понимал, что когда он приходил на просмотр спектакля, все кругом зажимались. И ничего поделать невозможно – в зале хозяин, начальник, руководитель, учитель. Я много раз ему говорил:
– Олег Павлович, то, что вы видели, вообще не имеет никакого отношения к нашему спектаклю, поскольку при вас люди преодолевали свои комплексы, хотели вам понравиться.
Но он все равно начинал разбирать роль, давать советы, и все впадали в кому. В какой-то момент я его попросил:
– Давайте вы сначала о недостатках будете говорить мне, а я уже сам постараюсь донести это артистам.
Но он все равно выходил на сцену – начинал разбирать и показывать. Табаков с одной стороны бог, а с другой – человек, обладающий высшим художественным авторитетом, с которым можно еще находиться и в контрах. Опасно ли это? Если он знал, что в твоих поступках нет ни грамма фальши, что ты движешься к цели искренне и с полной самоотдачей, то совершенно не опасно – ни для кого. То есть он не антисемит, не гомофоб, не ксенофоб… Это человек, который допускает всё – весь мир в его многообразии. Единственное, о чем мы с ним договорились, он не терпит художественно неубедительной фигни (чтобы не сказать другого слова).
И был эпизод, когда мы пришли на репетицию, а монтировщики сказали, что спектакль снят. Ну, снят так снят – спорить и устраивать конфликты я никогда не любил. Но вдруг узнал, что монтировщики собрались, пошли к своим начальникам и сказали:
– Если вы закроете спектакль, то мы устроим забастовку.
Вот вам и проявление демократии в театре. Мне кажется, эта история повлияла на Табакова. А возможно, что повлияла еще и публика, которая пришла ночью на закрытый показ. Мы никого не пускали, но люди прорвались, а потом изрисовали весь Камергерский переулок силуэтами в поддержку «Изображая жертву».
Словом, спектакль укоренился в репертуаре, стал успешным. Согласитесь, это смелый и решительный жест – запустить такую сложную неформатную пьесу на довольно-таки патриархальной сцене. Желая того или нет, Табаков сделал главное – он изменил формат МХТ. Помог ли я ему в этом процессе? Думаю, что помог лишь отчасти. Не было бы меня, мое место не пустовало бы.
Однажды я принес Табакову пьесу «Человек-подушка» МакДона-ха и сказал:
– Это драматург, которого давно уже поставил весь современный мир и которого должны играть артисты мхатовской школы – настоящие, основательные, думающие.
Он ее прочитал и позвонил мне:
– Да, берем, покупаем авторские права. Очень здорово, что нашли это произведение – молодцы.
И спектакль обрел успех.
Подписывайтесь на официальный в Telegram (@teatralmedia), чтобы не пропускать наши главные материалы
В сообщении говорится: «Нам всем очень плохо, очень больно... Мы потеряли не просто великолепного Артиста, многие годы с одинаковым успехом игравшем и в театре, и в кино, потрясающего педагога, воспитавшего множество ярчайших звезд российской сцены, блестящего организатора театрального дела, который построил и наполнил жизнью не один театр, а несколько – «Современник», «Табакерку», МХТ... Мы потеряли Защитника. Олег Павлович всю жизнь истово, самозабвенно, безоглядно отстаивал Театр и его интересы. Весь российский Театр, Театр как искусство, как способ жизни, как чудо – был местом приложения его сил, его энергии, его таланта, целью его артистического и гражданского служения. Для меня лично и для многих актеров «Гоголь-центра», окончивших Школу-студию МХАТ, он еще был настоящим Учителем, гуру, Отцом. Он всегда был тем, к кому можно обратиться за помощью, и он поможет, к кому можно прийти за советом, и этот совет будет по делу, он был тем, одно присутствие которого в нашей жизни давало силы, уверенность и вдохновение. Теперь его нет. И всем нам будет очень тяжело».
Кирилл Серебренников работал в МХТ им. Чехова с 2002 по 2012 год, выпустив на этой сцене 11 спектаклей. К 80-летию Олега Павловича для юбилейного издания «Художественный театр. Время Табакова» режиссер рассказал о том, как складывалось это сотрудничество. Приводим текст полностью.Когда в детстве я приезжал в Москву и ходил по театрам, то говорил:
– Я хочу работать на Таганке или в «Ленкоме». Но в театре «Современник» и во МХАТе я работать не хочу.
Потому что ничего более унылого представить себе было невозможно. Замшелость, тоска, фальшивые артисты – «мастера художественного слова», – говорят какими-то ненастоящими голосами, реальной жизни не видят. Всё не так!
Среди всего репертуара ефремовской поры мне нравился разве что «Тамада» Камы Гинкаса. Всё остальное с трудом досматривал до конца. Сплошная парторганизация, «нужные люди»… Я даже успел застать Смоктуновского, которому из зала кричали:
– Вас не слышно!
Короче говоря, когда я приехал в Москву уже как режиссер, для меня МХАТ был символом кошмара. К этому театру я относился с необычайным подозрением: ноги моей там не будет.
Первые два года работал на телевидении, снимал кино, и вдруг мне позвонил Табаков. До сих пор не пойму, откуда он про меня узнал и что он про меня слышал, но факт остается фактом – раздался звонок:
– Кирилл, здравствуйте! Это Олег Табаков, киноартист.
Дальше был довольно короткий диалог. Он сказал:
– Есть такая пьеса «Пластилин». Не хотите ли вы поставить ее в Художественном театре?
Я говорю:
– Олег Павлович, а как я буду ее ставить, если у вас в театре нет для этого подходящих артистов?
Он удивился:
– Как нет? Есть тот, есть этот…
Я держался уверенно:
– Поверьте, я год занимаюсь кастингом «Пластилина», и знаю, о чем говорю: артистов для этого спектакля найти очень непросто.
А дело в том, что летом я устраивал читку «Пластилина» на фестивале в Любимовке, после чего все и возбудились – пошел слух об актуальном современном произведении. На том же фестивале ко мне подошел Алексей Николаевич Казанцев и сказал:
– Поставите в нашем Центре? Только денег у нас мало…
Я, разумеется, согласился, потому что Центр драматургии и режиссуры – это круто, а МХАТ – это не круто.
Трудности меня не особо беспокоили. Артистов я искал по всей Москве, приглашал из разных театров. Так я уговорил Виталия Хаева, который только что закончил сотрудничество с Климом. Так я заметил Диму Ульянова, который работал в Театре Вахтангова. Где-то на телевидении я увидел Марину Голуб, которую попросил найти мне колоритную пожилую женщину на роль Бабушки. Она долго и кропотливо ее искала, но ничего путного не нашла. И буквально вцепилась в меня:
– Дайте мне роль!
Я ответил:
– А что вы будете играть? В пьесе нет для вас персонажа.
– Ну, как же, а Бабушка?
– Марина, Бабушка сама по себе… Вы же молодая, красивая женщина. Куда вам Бабушку…
Она говорит:
– Погодите, но вы ведь меня еще ни в одной роли не видели.
Через какое-то время она пришла и показала Бабушку так, что у всех от-висла челюсть. Я говорю:
– Всё, Бабушку мы нашли.
В том спектакле у нас не было театральности, я старался максимально приблизить действие к документальному. Хаев и Ульянов были похожи на зеков, Андрей Кузичев играл мальчика. В общем, никаких «я в предлагаемых обстоятельствах».
Когда позвонил Табаков, мы уже начали репетировать. Он пытался меня перекупить. Я сказал:
– Нет, этого не будет, я буду выпускать в Центре драматургии и режиссуры.
Он говорит со своей знаменитой интонацией хозяина театра:
– Вы не понима-а-а-ете, Кирилл, что такое Художественный театр. Вы делаете большую ошибку.
Я говорю:
– Ну, Олег Павлович, мои ошибки – это мои ошибки. До свидания.
И мы достаточно резко расстались. Обаяние Табакова на меня никогда не действовало. Наоборот, я думал: МХАТ, позор какой-то, как я своим друзьям скажу, что я во МХАТе? Они меня засмеют.
В общем, выпустили мы «Пластилин» у Казанцева. Целый год он игрался без особой шумихи, без рецензий, без ничего, пока вдруг – надо отдать ему должное – на спектакль не пришел Виталий Вульф. Он что-то там увидел, разглядел, и… на «Пластилин» хлынула вся Москва – Галина Борисовна Волчек, Марк Анатольевич Захаров, Олег Павлович Табаков… И первым поступило предложение от Романа Ефимовича Козака – мы в филиале Пушкинского театра приступили к постановке «Откровенных полароидных снимков». Дальше позвонила Галина Борисовна и предложила сделать какой-то спектакль. А на следующий день после нее позвонил Олег Павлович и сказал:– Кирилл, я понимаю вашу занятость, но давайте, вы все-таки подумаете.
Я говорю:
– Олег Павлович, у меня сейчас Театр Пушкина, потом «Современник» и снова Центр драматургии. Может быть, получится через год-два.
Он опять за свое:
– Вы не понима-а-аете… Возможно, вы одумаетесь?
Мы встретились. Я говорю:
– Олег Павлович, одуматься не могу, поскольку договорился уже с людьми, а первое слово дороже второго. Да и что вы хотите, чтобы я сделал у вас?
– Вот есть пьеса Бенедетти, а есть пьеса Камолетти.
Я направился к выходу:
– Всего доброго.
Он говорит:
– Подожди, подожди, а сам-то ты что хочешь?
– Современную драматургию, конечно же. Есть братья Пресняковы. Есть пьеса «Терроризм»…
– Что за «Терроризм»?
– Ну вот есть такая пьеса. Почитайте.
Я приношу в театр пьесу Пресняковых, они долго и мучительно ее читают. А вы же понимаете, что ультрасовременных пьес, кроме Рэя Куни, во МХАТе не было никогда. И вдруг Табаков говорит:– Почитал. Ну, хорошо, делайте.
Такой реакции я не ожидал. Пришел к товарищам:
– Офигеть, он сказал: делайте!
– И ты будешь делать?
– Ну, а как! Надо сделать. Это круто, если во МХАТе идут братья Пресняковы.
Мои товарищи одобрили: наши прорвались!
И дальше начался страшный год, когда я метался между «Современником» и МХАТом, репетируя одновременно два спектакля. Скажу без кокетства: чуть не умер, потому что это действительно очень тяжело. Это можно делать, когда ты молодой и здоровый или когда бешеная мотивация. Но в принципе, этого, конечно, делать нельзя.
Дальше встал вопрос: кто будет играть в «Терроризме»? Надо отдать должное, Олег Павлович сказал:
– Кирилл, если ты видишь хороших артистов – приводи, поскольку мы должны формировать новую труппу. Я ищу артистов. Но и не забывай, что есть «Табакерка», есть коллектив Художественного театра. Посмотри ребят среди них.
Я говорю:
– Не, не, не.
У меня предубеждение: не надо нам ваших артистов, мы приведем своих. Но кого – своих? Ввиду того, что МХАТу нужны были новые имена, под это дело мы провернули акцию по приглашению артистов Анатолия Белого, Марины Голуб и Сережи Медведева, которого никто не хотел во МХАТ брать, а он прекрасный артист. Сначала мне сунули какого-то другого человека, я его выгнал через несколько репетиций, и тогда Сережа занял свое полноценное место – играл мальчика. В тот же спектакль попали и некоторые молодые, только что взятые в труппу ребята: например, Кристина Бабушкина и Юлия Чебакова.
Мы начали репетировать «Терроризм». Дело близилось к выпуску. И вдруг нам сообщают, что на рабочий показ хочет прийти Табаков. А показ длился, между прочим, четыре часа – просто бесконечное полотно!Олег Павлович пришел, сел, начал смотреть. И чем больше проходило времени, тем больше я удивлялся тому, что он никуда не уходит, ведь все происходящее на сцене никаким образом не клеилось с той системой ко-ординат, к которой привык Табаков. Это был абсолютно антимхатовский спектакль.
В какой-то момент я все же разглядел у него гримасу на лице: дескать, не верю, что вижу этот кошмар. Но он терпеливо ждал окончания.
Заканчивается прогон. Думаю: сейчас он объяснит, что этого не может быть на сцене Художественного театра, случится нечто вроде скандала, и я благополучно вернусь в «Современник».
Встает Табаков:
– Ну, что сказать? Нормально, работайте дальше.
И окончательно убивает меня своей толерантностью.
– Только, ребята, вы же понимаете, что четыре часа это никто смотреть не будет. Должно быть часа два, два с половиной вместе с антрактом.
А дальше он сделал очень разумный профессиональный разбор.
– Вот артист Хаев пришел. Ему надо дотянуть такие-то моменты роли.
То есть он обсуждал абсолютно чуждую ему пьесу сугубо с позиции ремесла. И это было для меня не просто удивительно. Глаза на лоб лезли!
…Вскоре мы стали работать над сокращениями. Я просил артистов оставлять свои мобильные телефоны на отдельном столе. И во время первой ночной репетиции вся эта куча вдруг одновременно стала звонить. Все напряглись. Смотрю, и мой телефон тоже вибрирует. Не прерывая репети-ции, я вышел с трубкой в коридор – звонил Табаков.– У вас все нормально?
– А что такое?
– Беда, «Норд-Ост» взяли. Террористы в театре.
То есть ситуацию я узнал от Табакова. И дальше мы поняли, что выпускать спектакль под названием «Терроризм» во время этого горя невозможно. Люди действительно перестали ходить в театры. И мы зависли с этим спектаклем на полгода или больше.
Потом все же премьера состоялась, нас стали приглашать на зарубежные фестивали.
Вскоре после премьеры «Изображая жертву» Олег Павлович спросил:
– А дальше ты что будешь делать?
Я говорю:
– Хотел бы поставить спектакль «Мещане».
– Это по Горькому?
– Да.
Такого поворота событий он не ожидал. То я твердил о современной драме и вдруг – Горький.С интересом стал расспрашивать о распределении ролей: кто сыграет Бессеменова? Кто будет женой? Кто сыном?
И, в общем-то, у меня в руках оказался полный карт-бланш. Я по-говорил с Мягковым, привел из «Современника» Покровскую, при-гласил Алексея Кравченко, который совсем не хотел работать в театре, занял Добровольскую...
Я ставил этот спектакль про битву старого и нового, а потому рутинную манеру мхатовской игры хотел сделать фактурой, противопоставив ей свежее дыхание, новую эстетику, иронию и легкость молодых актеров.
И тут с каждой репетицией я стал ловить себя на том, что мне все больше и больше нравится, как работают Мягков и Покровская. Я вдруг увидел всю мощь и глубину мхатовской школы, а главное, что в этой глубине рождалась житейская правда. Здесь не было унылой замшелости – роль дышала жизнью, поскольку артисты цеплялись к каждой букве, вгрызались в материал и не проскакивали ни единого поворота. Вообще во время той работы над постановкой у меня не было с Андреем Васильевичем и с Аллой Борисовной ни секунды конфликта. Только восторг. Я очень многому у них научился. А в конечном итоге пересмотрел свои взаимоотношения со МХАТом, который к тому времени назывался уже МХТ. Я понял, что есть хорошие артисты и плохие артисты. И если перед этими хорошими артистами ставить интересные творческие задачи, то они будут развиваться и становиться еще лучшими артистами.
Собственно говоря, после «Мещан» началось мое постоянное сотрудничество с Художественным театром. Но на вопросы друзей, что я по-прежнему там делаю, я оправдывался: дескать, я ничего мхатовского ставить не собираюсь – живу сам по себе и вообще не трогайте меня.
Надо ли говорить, что этот театр я очень сильно полюбил и могу петь ему бесконечные дифирамбы, а также рассказывать интересные истории, потому что театр постепенно обрел черты Олега Павловича. Как и любая вещь, которая начинает принимать форму своего хозяина, так и МХТ принял облик Табакова, очень сильно изменившись. Он менялся в сторону плюрализма художественных результатов.…Однажды я звоню Табакову на мобильный:
– Олег Павлович, здравствуйте!
– Привет!
– Надо перешить костюм такому-то герою.
– Перешьем.
– Надо заменить оборудование в нашем спектакле.
– Заменим.
– Олег Павлович, вот еще материал сомнительный. Мне кажется, его надо переписать.
– Перепишем. А ты кто?
Гениальный разговор. Он, конечно, человек-оркестр.
Еще у нас был смешной эпизод, когда мы выпускали спектакль «Изображая жертву» и сомневались, кто сможет сыграть мальчика. Я занял в постановке артиста, которому было 20 лет – ровно столько же, сколько требовалось по пьесе. И вдруг после прогона Олег Павлович говорит:
– Как ты играешь мальчика?
– А как я играю?
– Не так надо мальчика играть.
И дальше 70-летний дяденька начинает показывать настоящему мальчику, как надо играть мальчика. Это совершенно абсурдная ситуация!
Я удивлялся: иногда Табаков давал советы, которые казались дикими, а потом проходило время, и ты начинал понимать, что он все-таки прав, поскольку он актер безупречный. Переиграть его невозможно.
…Он не понимал, что когда он приходил на просмотр спектакля, все кругом зажимались. И ничего поделать невозможно – в зале хозяин, начальник, руководитель, учитель. Я много раз ему говорил:
– Олег Павлович, то, что вы видели, вообще не имеет никакого отношения к нашему спектаклю, поскольку при вас люди преодолевали свои комплексы, хотели вам понравиться.
Но он все равно начинал разбирать роль, давать советы, и все впадали в кому. В какой-то момент я его попросил:
– Давайте вы сначала о недостатках будете говорить мне, а я уже сам постараюсь донести это артистам.
Но он все равно выходил на сцену – начинал разбирать и показывать. Табаков с одной стороны бог, а с другой – человек, обладающий высшим художественным авторитетом, с которым можно еще находиться и в контрах. Опасно ли это? Если он знал, что в твоих поступках нет ни грамма фальши, что ты движешься к цели искренне и с полной самоотдачей, то совершенно не опасно – ни для кого. То есть он не антисемит, не гомофоб, не ксенофоб… Это человек, который допускает всё – весь мир в его многообразии. Единственное, о чем мы с ним договорились, он не терпит художественно неубедительной фигни (чтобы не сказать другого слова).Всегда ли Табаков безоговорочно принимал все мои работы на сцене МХТ? Нет, не всегда. Вскоре после того как вышел спектакль «Изображая жертву», театр (не знаю, какую роль принял в этом сам Олег Павлович) решил, что постановку достаточно сыграть несколько раз и… навсегда забыть.
И был эпизод, когда мы пришли на репетицию, а монтировщики сказали, что спектакль снят. Ну, снят так снят – спорить и устраивать конфликты я никогда не любил. Но вдруг узнал, что монтировщики собрались, пошли к своим начальникам и сказали:
– Если вы закроете спектакль, то мы устроим забастовку.
Вот вам и проявление демократии в театре. Мне кажется, эта история повлияла на Табакова. А возможно, что повлияла еще и публика, которая пришла ночью на закрытый показ. Мы никого не пускали, но люди прорвались, а потом изрисовали весь Камергерский переулок силуэтами в поддержку «Изображая жертву».
Словом, спектакль укоренился в репертуаре, стал успешным. Согласитесь, это смелый и решительный жест – запустить такую сложную неформатную пьесу на довольно-таки патриархальной сцене. Желая того или нет, Табаков сделал главное – он изменил формат МХТ. Помог ли я ему в этом процессе? Думаю, что помог лишь отчасти. Не было бы меня, мое место не пустовало бы.
Однажды я принес Табакову пьесу «Человек-подушка» МакДона-ха и сказал:
– Это драматург, которого давно уже поставил весь современный мир и которого должны играть артисты мхатовской школы – настоящие, основательные, думающие.
Он ее прочитал и позвонил мне:
– Да, берем, покупаем авторские права. Очень здорово, что нашли это произведение – молодцы.
И спектакль обрел успех.
Подписывайтесь на официальный в Telegram (@teatralmedia), чтобы не пропускать наши главные материалы
