Одним из самых ярких спектаклей Новой сцена театра им. Вахтангова по праву считается «Ричард III». Вот уже несколько лет эта знаковая пьеса в постановке Автандила Варсимашвили сопровождается нескончаемыми аплодисментами и спорами. А таким ли видел Шекспир узурпатора власти Ричарда III? Удалось избежать штампов Наполеона, Сталина, Гитлера в построении этого образа? – эти и массу других вопросов до сих пор задает себе актер Максим Севриновский, играющий эту роль. «Театрал» поинтересовался, изображение процесса разложения личности диктатора, стоящего по колено в крови, отразилось ли на характере самого артиста.
– Мне посчастливилось второй раз попасть на спектакль «Ричард III» и я снова вышла в прямом смысле оглушенная. Ваш Ричард каждый раз меня настолько завораживает, что я начинаю в окружающих искать его черты. А в вас самом много от Ричарда?
– Что у меня точно есть от него, так это – отчаяние. Не уверен, насчёт бравости и храбрости, этого я пока в себе не нахожу. В какие-то критические моменты у меня включается отчаяние. Я даже могу что-то делать от отчаяния. Что еще во мне от Ричарда? Болезненность, недолюбленность. Хотя моя недолюбленность не совсем такая, как у него. Его не любили родители… Меня любили, но хотелось бы побыть с ними рядом подольше… В любом возрасте хочется ощущать такую любовь к себе, какую только родитель испытывает к своему к ребенку. Когда ты лишаешься этого, то остаешься без этой любви, и никто не может ее восполнить. А еще во мне, как и в Ричарде присутствуют несовершенство и желание привлечь к себе внимание. Это немного перекликается с внутренней ущемлённостью.
– Ричард не только жесток, ущербен, но и, как загнанный зверь, дико энергичен. Как вам удается, больше трех часов держать зал в напряжении?
– Включается какая-то неведомая мне самому энергия. Говорят же, сначала пробеги – потом почувствуешь. Это срабатывает за счёт атмосферы, за счёт стиля, в котором это сделано. Там так построен спектакль, что зрителя не покидает ощущение, доживёт или не доживёт мой герой до финала.
– Вы какие-то исторические параллели проводили, когда ты готовились к этой роли, ведь они настолько очевидны, что трудно избежать штампов?
– Вопрос притягательности власти вечен и актуален. Это настолько очевидно, что говорить об этом банально. Меня в этой пьесе больше интересовали личные и человеческие мотивы поступков Ричарда. А вопрос власти – это лишь средство, чтобы тебя полюбили. Готовясь к роли, я думал о том, зачем ему нужна эта власть, что ему не хватает, почему он так болезненно ущемлён, почему он так отчаян, неврастеничен, откуда в нем берется эта агония?
– Вы оправдываете его деспотизм?
– Оправдываю ущемлённостью, недолюбленностью, желанием, чтобы его полюбили. Ричард всё превращает в пепел, и к себе он так же жесток, как и к окружающим. Вот, если бы он находился в более комфортных условиях, то, я убежден, он был бы еще жёстче. Такие люди гораздо страшнее. Сами в комфорте, а вокруг них – пепел. А он не только всех вокруг, но и себя испепеляет и сжигает. Ричард в этом плане честен. По общечеловеческим понятиям, это ничего не оправдывает, но для меня, как для актера, это отличное оправдание моего персонажа.
– Как вы отреагировали, получив такую сложную роль?
– Первой моей реакцией было то, что вдруг она у меня не получится. Даже первые два года ее существования на сцене, у меня был страх, что людям не понравится. Я не очень уверенный в себе человек. Сейчас продолжаю сомневаться в себе, но уже реже. Эта роль меня очень закалила. Я научился проходить через сомнения, преодолевать страхи, научился побеждать себя.
Когда я только поступил в театр, этого всего во мне было очень много. Потом, со временем стало уже менее важно, кто перед собой, я сам многое понял и стал сам для себя самым большим критиком. Если ты четко понимаешь, зачем ты это делаешь, какая боль тебя волнует, и она искренняя, то сцена тебя защищает.
– С какими режиссёрами вам легче работать, которые «лепят» из актера нужный образ, или с тем, кто дает возможность творить вместе?
– Мне комфортнее, когда меня слышат, мне нравится участвовать в создании образа и предлагать что-то свое.
– Вы «удобный» актёр для режиссёра?
– Я не хочу врать и поэтому не скажу, что очень послушный актер, вот, мне сказали, а я сделал. У меня почти всегда есть какие-то фантазии, свои предложения, но убедить в чем-то меня легко. Я доверяю режиссеру, но, если сомневаюсь, промолчать не могу. Предложу что-то свое, или спрошу, почему именно так. Мне важен диалог с режиссером.
– Неужели, у вас бывали конфликты с режиссёрами, вы производите впечатление абсолютно гибкого и податливого.
– Это иллюзия. Я вообще не податливый человек, но если доверяю, то какие могут быть конфликты? Он мне говорит, я ему верю и делаю. Римасу Владимировичу я всегда верил, и Автандилу тоже.
– Актёр должен быть умным, или уметь подчиняться и четко выполнять режиссёрскую задачу?
– Когда я сильно заморачиваюсь, думаю: «Есть же люди, им говорят, а они делают. И хорошо». У меня так не получается. Мне надо глубоко погрузиться в материал и понять, что я делаю и зачем. Сам себя корю за это: «Ты напрягаешь окружающих, виной всему твои собственные сомнения в себе. Может быть, ты просто не умеешь сделать, как надо? Ну почему ты такой?» В этой рефлексии рождается моя роль и понимание того, что именно мы создаем с режиссером, и в какую сторону плывем.
– В вашем актерском багаже есть еще одна знаковая роль Абрама в пьесе Тадеуша Слободняка «Наш класс», поставленной Натальей Ковалевой. По сравнению с Ричардом, который жил в XV веке, эта история почти современная, вам было легче входить в этот образ?
– Эта история коснулась почти каждой семьи, так как там речь идет о Великой отечественной войне. В каждой российской семье есть свои герои, не вернувшиеся с войны, и потому эта пьеса о каждом из нас. К тому же, я еврей по национальности и вопрос Холокоста для меня очень болезненный. Там есть момент, когда я перечисляю реальные имена погибших людей. И это уже не литература, это страшная часть жизни, от которой особенно жутко.
– Вы достаточно молодой актер, а играете на Новой сцене Театра Вахтангова ключевые роли, это как-то сказывается на ваших отношениях с коллегами по цеху?
– В жизни я абсолютно неконфликтный человек, поэтому даже, если и есть какой-то негатив, я его просто не замечаю. Но, когда я репетирую, то становлюсь конфликтным.
– Как репетировал Римас Владимирович, он умеет хвалить?
– Он редко говорил понравилось ему, или нет. Он мог говорить в целом про спектакль, а вот, чтобы подойти и сказать актёру: «Мне нравится то, как вы играете!» Такое бывало крайне редко. Хотя, мне он пару раз такое говорил, и это было безумно приятно.
– Вы еще играете в театре «Около» у Юрия Погребничко, это отличается от вашей работы в Театре Вахтангова?
– В Театре Вахтангова мне очень интересно, это мой родной театр, который я обожаю. Но, если у меня появляется возможность играть в театре «Около», я никогда не отказываюсь. Мне там комфортно, но при этом я понимаю, что до конца не разбираюсь, в том, как работает Юрий Николаевич. И мне кажется, что я никогда и не разберусь. И от этого мне очень интересно. Там присутствует что-то такое, что до конца мне неведомо.
Там другая атмосфера, энергетика, мотивация. Там присутствует ощущение, что актерам не важно, нравятся они зрителю, или нет. Хотя, при этом они всем нравятся. В этом они обогнали все остальные театры. Это надо видеть. Этот театр не корректно сравнивать с другими, это как в спорте сравнить футбол и биатлон. Разные виды спорта. Это не совсем театр, в общем понимании этого слова. Есть «Дом Станиславского», а есть пространство «Около дома Станиславского».
– В голивудском кино есть один актер, который фактурно напоминает вас. Вам не кажется, что вы с возрастом станете похожи на Аль Пачино?
– Это мой любимый актер. Мне нравится такой тип актёра. Он гениально владеет словом. У него в каждом фильме есть монолог. Мало кто так умеет говорить. Если вспомнить «Запах женщины» или «Адвокат дьявола», его монолог в каждом фильме буквально меня завораживает. В том, что он делает в кино очень много театрального.
– Вы мечтаете сняться в полном метре, или театр заменяет вам все?
– Мне очень хочется сняться в хорошем кино. И мне кажется, что сейчас я как никогда раньше к этому готов. А у меня в жизни есть такая есть примета. Если мне чего-то очень сильно хочется, то это обычно случается. Но должно хотеться прямо искренне, прямо очень-очень. Раньше такого не было, мне театр был интереснее. А сейчас я понял, что в кино есть возможность сыграть так, как никто не сыграет. Кино для меня более индивидуальный жанр. И у меня нет сомнений, что я сыграю хорошо.
– У вас был режиссерский опыт в кино, вы сняли короткометражный фильм «Скрипка» вместе с композитором Фаустасом Латенасом, расскажите о нем?
– Мне грустно говорить об этом, ведь Фаустас ушел от нас уже больше года назад. Мы работали с Фаустасом в самый разгар пандемии. Он не только написал музыку к фильму, но и еще давал мне множество советов в процессе съемки. Я успел смонтировать фильм и показать ему, он сказал: «Хорошо». Теперь этот фильм по рассказу Чехова «Скрипка Ротшильда» посвящен памяти Фаустаса Латенаса.
– Как зритель, вы какое кино смотрите?
– Недавно посмотрел «Любовное настроение» Вонга Карвая и это вот прямо «мое» кино. Каждый кадр выстроен очень красиво, невероятные платья, музыка. Все это буквально завораживает. Фильм сделан в особой корейской манере сьемок, на крупных планах и это действует сильнее любого экшена. Эстетически это производит не меньший эффект, чем поход в Эрмитаж.
– В вас чувствуется какой-то особый надрыв, нерв и вместе с тем, какая-то незащищенность, это помогает актерской природе, или мешает?
– Есть во мне какая-то незащищённость, вы правы. И мне это мешает. Когда двадцать пять – тридцать лет, это смотрится мило, а в моем возрасте, это немного странновато. Думаю, в основе этого всего лежит неуверенность, и это трудно победить. Стараюсь с этим бороться, мотивировать себя на уверенность. Учусь принимать свои ошибки и нести за них ответственность.
– Актерам свойственна определенная степень эгоизма, в вас это есть?
– Актерство – очень эгоистичная профессия. Но, если он личность, то вынужден переживать и за себя, и за других, и это заметно, если внимательно присмотреться.
– Артист чаще всего находится в образе, можно ли сказать, что сейчас вы играете актера, который дает интервью?
– В этом случае, я бы, наверное, каждый вопрос глубоко анализировал и много фантазировал о себе. А я обычно говорю то, что первое приходит в голову, хотя это и не всегда правильно. Я ведь даже иногда отвожу взгляд, пытаясь в себе найти искренний ответ. Отвечая, я анализирую, до конца ли я честен.
– Мне посчастливилось второй раз попасть на спектакль «Ричард III» и я снова вышла в прямом смысле оглушенная. Ваш Ричард каждый раз меня настолько завораживает, что я начинаю в окружающих искать его черты. А в вас самом много от Ричарда?
– Что у меня точно есть от него, так это – отчаяние. Не уверен, насчёт бравости и храбрости, этого я пока в себе не нахожу. В какие-то критические моменты у меня включается отчаяние. Я даже могу что-то делать от отчаяния. Что еще во мне от Ричарда? Болезненность, недолюбленность. Хотя моя недолюбленность не совсем такая, как у него. Его не любили родители… Меня любили, но хотелось бы побыть с ними рядом подольше… В любом возрасте хочется ощущать такую любовь к себе, какую только родитель испытывает к своему к ребенку. Когда ты лишаешься этого, то остаешься без этой любви, и никто не может ее восполнить. А еще во мне, как и в Ричарде присутствуют несовершенство и желание привлечь к себе внимание. Это немного перекликается с внутренней ущемлённостью.
– Ричард не только жесток, ущербен, но и, как загнанный зверь, дико энергичен. Как вам удается, больше трех часов держать зал в напряжении?
– Включается какая-то неведомая мне самому энергия. Говорят же, сначала пробеги – потом почувствуешь. Это срабатывает за счёт атмосферы, за счёт стиля, в котором это сделано. Там так построен спектакль, что зрителя не покидает ощущение, доживёт или не доживёт мой герой до финала.
– Вы какие-то исторические параллели проводили, когда ты готовились к этой роли, ведь они настолько очевидны, что трудно избежать штампов?
– Вопрос притягательности власти вечен и актуален. Это настолько очевидно, что говорить об этом банально. Меня в этой пьесе больше интересовали личные и человеческие мотивы поступков Ричарда. А вопрос власти – это лишь средство, чтобы тебя полюбили. Готовясь к роли, я думал о том, зачем ему нужна эта власть, что ему не хватает, почему он так болезненно ущемлён, почему он так отчаян, неврастеничен, откуда в нем берется эта агония?
– Вы оправдываете его деспотизм?
– Оправдываю ущемлённостью, недолюбленностью, желанием, чтобы его полюбили. Ричард всё превращает в пепел, и к себе он так же жесток, как и к окружающим. Вот, если бы он находился в более комфортных условиях, то, я убежден, он был бы еще жёстче. Такие люди гораздо страшнее. Сами в комфорте, а вокруг них – пепел. А он не только всех вокруг, но и себя испепеляет и сжигает. Ричард в этом плане честен. По общечеловеческим понятиям, это ничего не оправдывает, но для меня, как для актера, это отличное оправдание моего персонажа.
– Как вы отреагировали, получив такую сложную роль?
– Первой моей реакцией было то, что вдруг она у меня не получится. Даже первые два года ее существования на сцене, у меня был страх, что людям не понравится. Я не очень уверенный в себе человек. Сейчас продолжаю сомневаться в себе, но уже реже. Эта роль меня очень закалила. Я научился проходить через сомнения, преодолевать страхи, научился побеждать себя.
Когда я только поступил в театр, этого всего во мне было очень много. Потом, со временем стало уже менее важно, кто перед собой, я сам многое понял и стал сам для себя самым большим критиком. Если ты четко понимаешь, зачем ты это делаешь, какая боль тебя волнует, и она искренняя, то сцена тебя защищает.
– С какими режиссёрами вам легче работать, которые «лепят» из актера нужный образ, или с тем, кто дает возможность творить вместе?
– Мне комфортнее, когда меня слышат, мне нравится участвовать в создании образа и предлагать что-то свое.
– Вы «удобный» актёр для режиссёра?
– Я не хочу врать и поэтому не скажу, что очень послушный актер, вот, мне сказали, а я сделал. У меня почти всегда есть какие-то фантазии, свои предложения, но убедить в чем-то меня легко. Я доверяю режиссеру, но, если сомневаюсь, промолчать не могу. Предложу что-то свое, или спрошу, почему именно так. Мне важен диалог с режиссером.
– Неужели, у вас бывали конфликты с режиссёрами, вы производите впечатление абсолютно гибкого и податливого.
– Это иллюзия. Я вообще не податливый человек, но если доверяю, то какие могут быть конфликты? Он мне говорит, я ему верю и делаю. Римасу Владимировичу я всегда верил, и Автандилу тоже.
– Актёр должен быть умным, или уметь подчиняться и четко выполнять режиссёрскую задачу?
– Когда я сильно заморачиваюсь, думаю: «Есть же люди, им говорят, а они делают. И хорошо». У меня так не получается. Мне надо глубоко погрузиться в материал и понять, что я делаю и зачем. Сам себя корю за это: «Ты напрягаешь окружающих, виной всему твои собственные сомнения в себе. Может быть, ты просто не умеешь сделать, как надо? Ну почему ты такой?» В этой рефлексии рождается моя роль и понимание того, что именно мы создаем с режиссером, и в какую сторону плывем.
– В вашем актерском багаже есть еще одна знаковая роль Абрама в пьесе Тадеуша Слободняка «Наш класс», поставленной Натальей Ковалевой. По сравнению с Ричардом, который жил в XV веке, эта история почти современная, вам было легче входить в этот образ?
– Эта история коснулась почти каждой семьи, так как там речь идет о Великой отечественной войне. В каждой российской семье есть свои герои, не вернувшиеся с войны, и потому эта пьеса о каждом из нас. К тому же, я еврей по национальности и вопрос Холокоста для меня очень болезненный. Там есть момент, когда я перечисляю реальные имена погибших людей. И это уже не литература, это страшная часть жизни, от которой особенно жутко.
– Вы достаточно молодой актер, а играете на Новой сцене Театра Вахтангова ключевые роли, это как-то сказывается на ваших отношениях с коллегами по цеху?
– В жизни я абсолютно неконфликтный человек, поэтому даже, если и есть какой-то негатив, я его просто не замечаю. Но, когда я репетирую, то становлюсь конфликтным.
– Как репетировал Римас Владимирович, он умеет хвалить?
– Он редко говорил понравилось ему, или нет. Он мог говорить в целом про спектакль, а вот, чтобы подойти и сказать актёру: «Мне нравится то, как вы играете!» Такое бывало крайне редко. Хотя, мне он пару раз такое говорил, и это было безумно приятно.
– Вы еще играете в театре «Около» у Юрия Погребничко, это отличается от вашей работы в Театре Вахтангова?
– В Театре Вахтангова мне очень интересно, это мой родной театр, который я обожаю. Но, если у меня появляется возможность играть в театре «Около», я никогда не отказываюсь. Мне там комфортно, но при этом я понимаю, что до конца не разбираюсь, в том, как работает Юрий Николаевич. И мне кажется, что я никогда и не разберусь. И от этого мне очень интересно. Там присутствует что-то такое, что до конца мне неведомо.
Там другая атмосфера, энергетика, мотивация. Там присутствует ощущение, что актерам не важно, нравятся они зрителю, или нет. Хотя, при этом они всем нравятся. В этом они обогнали все остальные театры. Это надо видеть. Этот театр не корректно сравнивать с другими, это как в спорте сравнить футбол и биатлон. Разные виды спорта. Это не совсем театр, в общем понимании этого слова. Есть «Дом Станиславского», а есть пространство «Около дома Станиславского».
– В голивудском кино есть один актер, который фактурно напоминает вас. Вам не кажется, что вы с возрастом станете похожи на Аль Пачино?
– Это мой любимый актер. Мне нравится такой тип актёра. Он гениально владеет словом. У него в каждом фильме есть монолог. Мало кто так умеет говорить. Если вспомнить «Запах женщины» или «Адвокат дьявола», его монолог в каждом фильме буквально меня завораживает. В том, что он делает в кино очень много театрального.
– Вы мечтаете сняться в полном метре, или театр заменяет вам все?
– Мне очень хочется сняться в хорошем кино. И мне кажется, что сейчас я как никогда раньше к этому готов. А у меня в жизни есть такая есть примета. Если мне чего-то очень сильно хочется, то это обычно случается. Но должно хотеться прямо искренне, прямо очень-очень. Раньше такого не было, мне театр был интереснее. А сейчас я понял, что в кино есть возможность сыграть так, как никто не сыграет. Кино для меня более индивидуальный жанр. И у меня нет сомнений, что я сыграю хорошо.
– У вас был режиссерский опыт в кино, вы сняли короткометражный фильм «Скрипка» вместе с композитором Фаустасом Латенасом, расскажите о нем?
– Мне грустно говорить об этом, ведь Фаустас ушел от нас уже больше года назад. Мы работали с Фаустасом в самый разгар пандемии. Он не только написал музыку к фильму, но и еще давал мне множество советов в процессе съемки. Я успел смонтировать фильм и показать ему, он сказал: «Хорошо». Теперь этот фильм по рассказу Чехова «Скрипка Ротшильда» посвящен памяти Фаустаса Латенаса.
– Как зритель, вы какое кино смотрите?
– Недавно посмотрел «Любовное настроение» Вонга Карвая и это вот прямо «мое» кино. Каждый кадр выстроен очень красиво, невероятные платья, музыка. Все это буквально завораживает. Фильм сделан в особой корейской манере сьемок, на крупных планах и это действует сильнее любого экшена. Эстетически это производит не меньший эффект, чем поход в Эрмитаж.
– В вас чувствуется какой-то особый надрыв, нерв и вместе с тем, какая-то незащищенность, это помогает актерской природе, или мешает?
– Есть во мне какая-то незащищённость, вы правы. И мне это мешает. Когда двадцать пять – тридцать лет, это смотрится мило, а в моем возрасте, это немного странновато. Думаю, в основе этого всего лежит неуверенность, и это трудно победить. Стараюсь с этим бороться, мотивировать себя на уверенность. Учусь принимать свои ошибки и нести за них ответственность.
– Актерам свойственна определенная степень эгоизма, в вас это есть?
– Актерство – очень эгоистичная профессия. Но, если он личность, то вынужден переживать и за себя, и за других, и это заметно, если внимательно присмотреться.
– Артист чаще всего находится в образе, можно ли сказать, что сейчас вы играете актера, который дает интервью?
– В этом случае, я бы, наверное, каждый вопрос глубоко анализировал и много фантазировал о себе. А я обычно говорю то, что первое приходит в голову, хотя это и не всегда правильно. Я ведь даже иногда отвожу взгляд, пытаясь в себе найти искренний ответ. Отвечая, я анализирую, до конца ли я честен.
