Материал для спектакля с Ниной УСАТОВОЙ в главной роли Андрей Могучий вместе со своей командой БДТ искали не один год. Требовалась роль народная и колоритная, творчески увлекательная и вместе с тем непривычная… Варианты многократно обсуждались и, наконец, все векторы сошлись на «Материнском сердце» Василия Шукшина. И, конечно, как часто бывает в постановках Могучего, в спектакль вошли и другие тексты писателя. Но главное, что перед самой Ниной Николаевной эта работа открыла новые просторы, а для нас послужила поводом встретиться и поговорить.
– Нина Николаевна, если позволите, начнем интервью не с информационного повода, а с разговора о месте, где мы встретились. Лето, театр в отпуске, вы специально для этого приехали в БДТ… И сколько бы ни было в вашей жизни интервью, вы всегда не перестаете удивляться этому театру и его небожителям. Уж, казалось бы, вы и сами давно небожительница, а всё равно впечатление такое, будто трепет никуда не делся…
– Это правда. Это так и есть. Когда я пришла в БДТ, были живы все мастера товстоноговские. Вы «Театрал», вы понимаете, о чем я говорю. Когда ты шел по коридору и знал, что идешь мимо гримерок Владислава Стржельчика, Николая Трофимова, Кирилла Лаврова, Всеволода Кузнецова, Евгения Лебедева, а рядом находились гримерки Людмилы Макаровой, Зинаиды Шарко, Нины Ольхиной, Валентины Ковель… Что ни человек, то – неповторимая личность. Я труппу сравнивала с художественной галереей, где был особый колорит. По духам узнавала, например, Стржельчика, по аромату сигарет легендарного завлита Дину Морисовну Шварц. Она всегда с сигаретой была.
Я даже в кулисы пробиралась украдкой в тех спектаклях, где не была занята. Застала еще «Историю лошади». Думала: вот бы понаблюдать, как они работают. Там ведь много артистов было занято в массовке. Смотрела из-за кулис и «На всякого мудреца довольно простоты». Стоишь за сценой, боишься пошевелиться – еще бы, БДТ! – а в массовке артисты тихонько переговариваются, кто-то незаметно для зрителей парик поправляет… Это самое интересное и трепетное – смотреть, что происходит «за кадром».
В Молодежном театре режиссер Малыщицкий Владимир Афанасьевич нас ругал: «Не надо по гримеркам трындеть перед спектаклем. За полчаса до выхода вы должны сидеть тут, за сценой – настраиваться на роль». В особенности перед «Сотниковым» он так говорил, там была тема войны. Мы собирались в коридоре. Про роль не думали, но сидели, перешептывались…
– То есть «священная тишина» вам, как артистке, не совсем требуется?
– Тут у всех по-разному (почему мне и интересно было понаблюдать за артистами БДТ). Каждый устанавливает собственные «правила игры». Я не сравниваю себя с великой Верико Анджапаридзе, но у нее однажды спросили: «Скажите, пожалуйста, как вы готовитесь к роли?» Она говорит: «А чего готовиться? Я могу перед «Медеей» и анекдот за сценой рассказать, и какую-то сплетню послушать, но вот мой выход, я ступила на подмостки и всё, я – Медея». На меня это произвело впечатление. Я думала: ничего себе, как это так быстро! А с годами поняла, что это дается практикой. У тебя всё в голове, как в компьютере, и ты не думаешь, как бы мне заплакать или рассмеяться, ты видишь партнера и… играешь. Природа всё сделает сама.
– То есть вы легко, как перчатку, способны сменить настроение?
– Нет, просто в тебе эта роль уже настолько сидит глубоко, что ты о чем хочешь можешь думать, а шагнул на подмостки, и всё моментально меняется. Причем так у многих актеров. Я наблюдала за ними, когда играла в спектаклях с Кириллом Юрьевичем Лавровым, с Андреем Толубеевым, с Анатолием Пустохиным… Господи, какие актеры! Давно нет уже Михаила Данилова, первоклассного мастера маленьких ролей, но все его работы до сих пор стоят перед глазами. Как всё стремительно. Смотришь на себя в зеркало и думаешь: боже мой, как летит жизнь, как к тебе относятся молодые.
– Вы, конечно же, много общаетесь с ними, следите за успехами…
– Охотно общаюсь всегда. У нас много молодежи замечательной, талантливой… Талант – это трудолюбие плюс отношение к своей профессии, плюс дисциплина, плюс уважение к партнеру… Много еще слов можно добавить в этот ряд, так что получится и не только «талант», но и «любовь к профессии». Ну, вот я смотрю на молодежь и думаю: как органично сочетается у них талант с любовью к профессии. Даже в последнем нашем спектакле «Материнское сердце» они работают так, как мы работали в Молодёжном театре – пашут (это хорошее слово в нашем сленге актерском, когда ты не халтуришь и не боишься, что после очередной репетиции упадешь от бессилия).
Я смотрю на Гену Блинова, он там маленькие рольки играет: и сына героини, и парня на свадьбе, и солдата в поезде, и буддистского монаха, и старшего милиционера, – и везде он разный, везде настолько удивительный, что сделать это без серьезного отношения к профессии было бы невозможно. Пришел к нам Витя Бугаков (он тоже актер с курса Гены), прекрасно у нас работает Витя Княжев… Можно многих назвать. И все они такие неповторимые и такие замечательные!
Андрей Могучий дает им работу, как говорили раньше, «на сопротивление» – то есть предлагает роли, не соответствующие типажу. Как можно было, например, разглядеть в Юлии Дейнеге Ленина? У нее совершенно другой типаж и стрижка короткая… Она у нас в «Блажи» Марью играла… Бегала смешная такая Юлька. И вдруг Могучий пришел к нам на репетицию, мы спрашиваем: «Ленина будет Лосев играть?» Он во всех капустниках – Ленин или Хрущев, вот просто портрет, всё в нем. Но Могучий говорит: «Будет Юля».
Я подумала: ну, надо же, девчонка и Ленин. Получится фантасмагория какая-то. Но когда я увидела первый грим, обомлела. Какие наши художники-гримеры молодцы: они не клеили ей вообще ничего лишнего, только усы, естественно, и бородку, девчонка же, и паричок. Передать вам не могу, что творится, когда она стоит на пьедестале в нашем спектакле: Ленин один к одному. Оживший памятник. И самое смешное, когда моя героиня говорит: «Ой, Владимир Ильич», – в зале раздается хохот, потому что они тоже видят в ней Владимира Ильича, верят ей. Вот это для меня удивительно.
– Фактически это то, с чего мы начали интервью. Помнится, у Виктора Розова было кредо: «Удивление перед жизнью». У вас, похоже, удивление перед театром.
– Удивление всегда свойственно неравнодушному человеку. Я удивляюсь, я восхищаюсь, я радуюсь. И, слава богу, что это есть, поскольку всю жизнь мы живем либо прошлым, либо будущим, правда? Мы постоянно куда-то бежим, постоянно страдаем, решаем проблемы, надеемся, что однажды наступит просветление… Хотя порой надо просто остановиться и пережить радость момента, иначе вся жизнь так в страданиях и пройдет.
– Кстати, об этом я и хотел спросить: вы столько судеб сыграли в театре и в кино, что, кажется, знаете всё не только о женском счастье, но и о природе беды, надежды, нездешней грусти… Это всё тоже результат наблюдений?
– Не только наблюдений… Это и мои боли, мои раны, мои переживания, мои страдания и сострадания… Прожить на экране или на сцене всю эту гамму чувств ты можешь, только если сам через это прошел. Натужно никогда ничего не вспоминала, не подманивала эмоцию – всё приходило само собой, поскольку очень уж рядом в нашей жизни трагедии и радости. Если хорошо написана роль, так она сразу и выведет тебя на верную дорогу.
– Не приходилось чувствовать себя заложницей типажа или образа?
– Нет, никогда. Во-первых, всегда отказываюсь, если чувствую, что в новой роли я буду повторяться, а во-вторых, эксплуатировать то, что однажды уже открыла в себе, попросту неинтересно.
– Любили удивлять…
– Конечно. Это всегда очень интересно проявляется. Например, однажды играли мы «Женитьбу Бальзаминова» с Толубеевым Андрюшей. Кажется, был какой-то фестиваль, потому что приехали американцы, и на банкете один из них спросил: «А где та дама, которая была такая мощная, красивая, высокая, в красном платье?» Кирилл Юрьевич Лавров ему говорит: «Так вот она рядом с вами сидит». Он мельком глянул на меня, рукой махнул, говорит: «Да нет, не эта. У вас на сцене героиня была в красном платье…» – «Всё правильно, Нина ее и играла». Но он опять посмотрел и не признал, хотя был профессиональным режиссером.
– Вам это польстило?
– Всегда приятно, когда зритель чувствует разницу между тобой и твоими персонажами. А когда не узнаёт тебя в жизни, хотя весь вечер смотрел на тебя из зала, то это приятно вдвойне: значит, усилия не напрасны.
– А все же какая роль стала бы для вас ролью «на сопротивление»?
– Никакая. У меня нет мечтаний по поводу, «а что бы вы хотели сыграть?»
– Я немного о другом. Вы как-то рассказывали в интервью, что когда вас пригласили в БДТ, у вас была возможность ввестись на роли Светланы Крючковой, но такой вариант вас насторожил…
– Тут дело вот в чем. Когда я перешла в БДТ, Света уходила в декретный отпуск. И я представила, что если бы действительно начала репетировать ее роли, то как бы ей больно было.
– То есть вопрос этикета.
– Да, во-первых, этикет, а во-вторых, я никогда не сыграла бы так, как играла она, поскольку это то, о чем я сегодня уже говорила: индивидуальный рисунок! Вспомнить хотя бы Костылёву в «На дне» или Купавину в «Волках и овцах» – никто повторить бы не смог. Кроме того, при вводе пришлось бы напрягать тех великих артистов, которые уже работали в этих спектаклях, репетировать с ними, требовать внимания к себе… Я сказала нашему замечательному директору: «Геннадий Иванович, можно я не буду вводиться на роли Светы Крючковой? Можно буду играть только свои роли, на которые пришла». Он мудрый был человек – он ответил: «Да». И это было большое счастье, несмотря на то, что из репертуара такие три огромных спектакля ушли на какое-то время. Так что меня здесь приняли очень по-человечески.
– А боль, связанную с вводами, пережили еще, видимо, в Молодежном театре?
– Я уверена, что через это любой артист прошел. В Молодежном театре я играла чуть ли не 36 спектаклей в месяц, поскольку помимо вечерних были еще утренники, не говоря уже о репетициях и распевках, так что к вечеру ты просто валился с ног. Мы же не думали о резерве собственных сил, плюс еще вечера молодежные были, и в них мы тоже участвовали. В общем, в какой-то момент у меня пропал голос. И я побежала на Бронницкую, это недалеко от театра, в НИИ Лор. Нас часто там выручали: вливание сделают перед репетицией или перед спектаклем, и снова бежишь. А тут пропал голос так, что врач мне говорит: «Если ты даже будешь слушать радио, связки всё равно будут реагировать». Я сиплю: «У меня завтра спектакль». «Молчи, – говорит. – Сиди и молчи. Просто занавесь все шторы, выключи радио и сиди».
Я думаю: что же мне делать? У нас был замдиректора, он приехал ко мне в общежитие – справиться о здоровье: «Нина, ну, как ты? Завтра сможешь играть?» Я показываю на связки: мол, надеюсь, что за ночь пройдет. Он говорит: «Дело, я вижу, серьезное. Придется твою роль отдать такой-то». Вот это была боль. Потом говорит: «Но ведь и на послезавтра надежды нет, а там у тебя еще один спектакль. Значит, и на ту роль надо делать сейчас срочный ввод». Такова была производственная необходимость, но досада запомнилась на всю жизнь: получается, без меня могут обойтись, раз все мои роли можно отдать кому-то?
Всегда играла без дублерш. Не потому, что со мной нельзя было поставить кого-то рядом, а потому, что моя роль была до глубины души моей, «выдуманной» из меня, слепленной мной. Это не просто так: выйти и сказать текст. Однажды вывесили распределение на новый спектакль «Четыре песни в непогоду» по монологам Володина «Офелия», «Агафья», «Женщина и дети» и «Дульсинея». Очень красивый был спектакль, с музыкой Дашкевича и стихами Цветаевой. На каждую героиню было распределение по четыре актрисы, а справа столбец, где напротив всех героинь написано: Нина Усатова. То есть как моноспектакль. Думаю: господи, какая же это ответственность, как отреагируют коллеги. И вдруг Валера Кухарешин говорит: «Нинка, смотри, ты одна будешь играть, а мы все будем отдыхать».
– Вы-то ожидали другую реакцию…
– Все пахали, да. Про отдых не думали. Мы в Молодежном театре одной большой семьей жили: все события, домашние праздники – всё отмечалось в гримерках. А сколько субботников мы там провели, сколько ремонтов! И полы красили, и стены штукатурили, и окна мыли… И всё воспринималось как важная часть нашей жизни, никто не роптал. Всегда чудесная атмосфера царила, работали режиссеры Владимир Малыщицкий, потом Ефим Падве, сейчас Семен Спивак. Очень много поклонников у этого театра. Я бы и в БДТ никогда не пошла, если бы не пригласили. Всё, что хотелось в работе, я там получала сполна.
– Стало быть, творчески вы настолько самодостаточны, что место работы большого значения не имеет?
– Если ты играешь на собственных штампах, то тебе всегда скажут: «Я такое уже видел», – и никакие регалии и внешние обстоятельства тебя не спасут. А из режиссерских уст досадно слышать фразу: «Я знаю, как она это может сыграть». Это ужас, это травмирует навеки. И когда я без голоса сидела, а мои роли отдавали другим актрисам, у меня была такая боль, что описать не смогу вовеки. У нас шел спектакль «Беда» Израиля Меттера, я думала: неужели они и мою старуху отдадут кому-то? Разве ее сыграет кто-либо кроме меня? Не старуху вообще, а именно ту, которую я придумала…
После болезни прихожу в театр. Ефим Михайлович Падве спрашивает: «Ну, как ты, Нина, себя чувствуешь?» Я говорю: «Нормально». У нас хороший директор был Милонов, он говорит: «Может, тебе съездить куда-нибудь хоть на три дня отдохнуть? В Зеленогорске у нас здесь санаторий, в Репино можно». Падве так посмотрел на него: «И что же, театр на клюшку?» То есть я была нужна, хотя все равно не сдержалась: «Ну, ведь тут без меня обошлись…» Он ответил: «Нет-нет, твои роли никто никогда играть не будет. Это была временная замена».
– Кстати, когда вы играли 36 спектаклей в месяц, это было своего рода утолением того творческого голода, жажды самовыражения, которые обнаружились в юности? Пять лет подряд поступали в Щукинское училище, мечтали о сцене…
– Да это же не я хотела 36 спектаклей в месяц играть, нет. Это репертуар театра мы везли на себе, в этом просто необходимость была.
– В БДТ, наверное, чувствовалась колоссальная разница после перехода из Молодежного театра?
– Вы знаете, я никогда так не сравнивала. Мне абсолютно все равно было: вот сцена и всё. Она для меня не была маленькой или большой, прославленной или обыкновенной. Да и сейчас, если езжу с антрепризами, то для меня любой клуб, любой дом культуры какого-нибудь заштатного городка равносильны сцене БДТ. Эта сцена подразумевает ответственное отношение к роли. Если ты сделаешь что-то на полградуса хуже или позволишь себе, допустим, не отрепетировать, а прийти на спектакль несобранным, сцена тебе отомстит тут же. Я не имею в виду форс-мажорные какие-то ситуации, когда, например, опоздал самолет и ты на ходу мобилизуешься и выдаешь в стрессовом состоянии то же самое, что сделал бы при размеренной подготовке. Но я говорю о том, что жизнь научила меня (не научила даже, а я такой и была) всё делать добросовестно.
– Характер?
– Здесь многое передалось от родителей. Что бы мы ни делали, небрежность не позволялась. Например, отец приходил с работы и весело так спрашивал: «Ну, что, на речку собралась?» Я говорю: «На речку». – «А картошку-то выполола?» А я говорю: «Да, выполола». – «Пойти проверить, что ли?» Я говорю: «Ой, папка, не надо». – «А-а-а, «не надо», значит, надо все же посмотреть». Разгребает кусты картошки, а там трава. Я тяпочкой быстро все окучила лишь бы на речку бежать, поскольку ребята звали. И он начинает траву вытаскивать, большую корзинищу надергает и говорит: «Вот видишь, это я всего несколько грядочек прополол. Смотри, сколько травы ты не убрала». Я говорю: «Папка, всё поняла».
Или, допустим, ты вымыла пол, а по углам пыль осталась. Он говорит: «Эх, нельзя так». Берешь тряпку и снова все моешь. А у бабушки любимая фраза была: «Крыльцо — девичье лицо». То есть крыльцо должно блестеть просто. И ты крыльцо тщательно подметал, натирал голиком с песком. Потом сходил наломал травы такой специальной, у нас называлось «Иди, венички наломай»… Это такие кусты, чтобы ноги вытирать, если дождь. И кладешь охапку травы этой сушеной возле крыльца, а потом еще мокрую тряпку. И только после этого человек может пройти босиком в дом на полосатенькие коврики, чтобы грязь не носить.
Этому в детстве учат. И баню топить, и дрова колоть… Мама мне повторяла: «Смотри, если будет синий огонек, а ты закроешь вьюшку, трубу в смысле, то от этого можно угореть». Я говорю: «Да, мама, я поняла-поняла». А еще надо было угли собирать из печи и перекладывать в утюг, чтобы белье гладить и школьную форму.
Меня всегда удивляет, как кошка котенка учит, или есть ролик в ТикТоке, можете посмотреть его в интернете под песню Высоцкого «Здесь вам не равнина, здесь климат иной». Там медведица выходит, ей надо на гору подняться, а за ней медвежонок маленький телепается. И она ему, возможно, говорит: «Иди след в след со мной». А он другой тропой пошел. Боже мой, как он падал в обрыв, а она стояла и смотрела, не могла спуститься, потому что улетела бы в пропасть. У меня сердце разрывалось. И в самом конце, когда он уже выбирает последнюю тропинку, не срывается, она все равно стоит наверху – наблюдает. Зверенышей учат взрослая мать-зверь, и волки волчат так учат. И кошка котенка приучает в детстве, но они не говорят им по сто раз одно и то же, как мы своим детям.
– Но ведь и на сцене так же?
– Конечно.
– Вы себя никогда не чувствовали таким же медвежонком, который оступился, не туда пошел?
– Всегда чувствовала. Но всегда теория должна совладать с практикой. И когда нам говорила учительница: «Ноги учат роль», – я долго не понимала, что это значит. Смешно даже. А потом поняла. Всё совершенно правильно. Прошел год, ты эту роль не играла и думаешь: так, я ведь тут к столу шла, а после какой фразы? И начинаешь вспоминать. Физика сначала, потом текст идет, потом партнер. Это все ноги учат.
…Как мы «Материнское сердце» репетировали, например? Мы репетировали – обхохочетесь. Приходил Могучий и каждый день начинал что-то новенькое, я думала: «Так, это откуда? А это куда? А это к чему?» Ему не надо задавать лишних вопросов, поскольку потом, когда всё выльется во что-то съедобное, тогда ты и сам поймешь, зачем он сделал тот или иной этюд. Из этих этюдов и сложился масштабный спектакль, из нескольких рассказов. Это не конкретный рассказ, а произведение, сотканное из целого ряда его рассказов и повестей. Сам Шукшин любил такую форму: и в «Калине красной», и в «Печках-лавочках» у него были набраны персонажи из разных новелл, и как органично они «распределились» в кино.
У нас точно так же. Андрей Могучий вместе с художником Александром Шишкиным и автором инсценировки Светланой Щагиной взяли несколько произведений Шукшина и мастерски вывернули их наизнанку современности… Персонажи вновь стали живыми, потому что боль человеческая всегда одинакова. Василий Макарович очень любил своих «чудиков», понимал, чувствовал их… И в нашем спектакле эта палитра человеческих характеров довольно богата.
– Тут, наверное, зарифмовывается и ваша личная любовь ко всем этим «народным типажам», которых вы сыграли в своей жизни сполна.
– Конечно.
– Любопытно, кстати, всегда ли вы являетесь адвокатом своей роли, даже если на долю вашей героини выпал, мягко говоря, несимпатичный характер?
– Всегда. Иначе нельзя.
– Но вы ведь можете не любить в человеке какие-то его качества…
– Да, но театр построен на игре. И счастье, что он предлагает тебе всевозможные человеческие перевоплощения.
– Это ведь первая ваша работа с Андреем Могучим?
– Первая, причем он долго искал материал, было много обсуждений. И, наконец, сказал: «А что, если Шукшин?» Я подумала: «Боже мой, как это было бы здорово». Мы начали репетировать, и, признаться, всё прошло так стремительно, так увлеченно, что мне очень не хотелось расставаться с самим процессом подготовки спектакля. Мы не спрашивали «какая у меня здесь задача?». Это все равно что расстрелять режиссера на месте, поскольку все рождалось из этюдов, экспериментов, мы находились в бесконечном поиске…
Я смотрела на наших молодых артистов и поражалась, как органично они меняют рисунок своей игры, как ловко владеют профессией. И, признаться, когда работаешь с молодежью, чувствуешь себя наравне с ними – как будто я снова в нашем Молодежном театре на Фонтанке. На одной из репетиций – меня поразило! – Андрей Могучий говорит: «Придумал сейчас прямо тут на ходу... Значит, так, Гена, ты раздевайся и прыгай». А у нас там река, паром...
Генка со скоростью звука разделся и прыгнул. У меня аж голова закружилась. Там такая высота! Огромная арматура, наши монтировщики два дня собирают декорацию. Сильные классные парни, как из фитнес-клуба. Но Генка со всего маху сиганул туда. Могучий говорит: «Теперь Глаша». И Глаша туда нырнула. Я думаю: «Боже…» Потом Могучий спрашивает: «А можно сделать так, чтобы через секунду вода оттуда брызнула?» Я думала, что вообще невозможно. Но сделали воду. И это вошло в спектакль. То есть мгновенно, на твоих глазах всё рождалось. Если бы Генка спросил: «А зачем прыгать? А там есть матрац? А кто меня поймает? Какая у меня тут задача?» – возможно, ничего бы не вышло.
– Интересно, как менялась динамика от первых предпремьерных показов к уже премьерным, которые будут в сентябре… Как это происходит вообще?
– У меня материал еще варится. Я каждый день хожу и думаю: «В этой сцене надо с Андреем Феськовым (исполнителем роли Черта) такой-то момент сделать более понятным». Подойду к столу, запишу. Надо будет спросить у него про этот кусок, в той сцене прорепетировать такой-то момент. То есть у меня эта роль пока еще обозначена штрихами, как некий контур. Правильно говорят: не смотри первый спектакль, не ходи на второй и на третий, а надо глядеть, когда уже он сварится. Впрочем, я думаю, что Могучий все время будет добавлять новые «специи»…
– Этакий режиссерский джаз, да?
– Да. Нам всем очень интересно было создавать этот спектакль. Не скажу, что легко, но я как раз получаю удовольствие от этой трудности.
– Судьба Авдотьи Громовой хорошо вам знакома?
– Это моя природа просто, сама жизнь, о чем Шукшин писал. Но рано еще делать выводы. Я даже не сомневаюсь, что зрительские оценки будут противоречивыми. Кто-то воспримет нашу работу на 100–200%, а у кого-то возникнут вопросы. Они будут решаться по ходу спектаклей. Жаль только, что «Материнское сердце» сможет идти в репертуаре через определенные интервалы, поскольку его долго монтировать: декорации сложнейшие просто. Да и роли в техническом плане легкими не назовешь. Например, у Андрея Феськова, на мой взгляд, самая сложная роль – и физически, и психологически. Он играет Чичикова, афериста, жулика, представителя темных сил и человека от театра. Хотя и в маленьких ролях актерский рисунок довольно сложен. Все эпизоды очень интересные, очень, у каждого. Каждый виден. Просто нет ничего проходного.
– И много невысказанного вы туда, несомненно, вложили.
– Невысказанное «доигрывается» зрителями. Я думаю, у них много ассоциаций возникнет. Я бы даже еще написала в программке: «Родителям нашим посвящается». Это всё про них, про наших пап и мам.
– Нина Николаевна, если позволите, начнем интервью не с информационного повода, а с разговора о месте, где мы встретились. Лето, театр в отпуске, вы специально для этого приехали в БДТ… И сколько бы ни было в вашей жизни интервью, вы всегда не перестаете удивляться этому театру и его небожителям. Уж, казалось бы, вы и сами давно небожительница, а всё равно впечатление такое, будто трепет никуда не делся…
– Это правда. Это так и есть. Когда я пришла в БДТ, были живы все мастера товстоноговские. Вы «Театрал», вы понимаете, о чем я говорю. Когда ты шел по коридору и знал, что идешь мимо гримерок Владислава Стржельчика, Николая Трофимова, Кирилла Лаврова, Всеволода Кузнецова, Евгения Лебедева, а рядом находились гримерки Людмилы Макаровой, Зинаиды Шарко, Нины Ольхиной, Валентины Ковель… Что ни человек, то – неповторимая личность. Я труппу сравнивала с художественной галереей, где был особый колорит. По духам узнавала, например, Стржельчика, по аромату сигарет легендарного завлита Дину Морисовну Шварц. Она всегда с сигаретой была.
Я даже в кулисы пробиралась украдкой в тех спектаклях, где не была занята. Застала еще «Историю лошади». Думала: вот бы понаблюдать, как они работают. Там ведь много артистов было занято в массовке. Смотрела из-за кулис и «На всякого мудреца довольно простоты». Стоишь за сценой, боишься пошевелиться – еще бы, БДТ! – а в массовке артисты тихонько переговариваются, кто-то незаметно для зрителей парик поправляет… Это самое интересное и трепетное – смотреть, что происходит «за кадром».
В Молодежном театре режиссер Малыщицкий Владимир Афанасьевич нас ругал: «Не надо по гримеркам трындеть перед спектаклем. За полчаса до выхода вы должны сидеть тут, за сценой – настраиваться на роль». В особенности перед «Сотниковым» он так говорил, там была тема войны. Мы собирались в коридоре. Про роль не думали, но сидели, перешептывались…
– То есть «священная тишина» вам, как артистке, не совсем требуется?
– Тут у всех по-разному (почему мне и интересно было понаблюдать за артистами БДТ). Каждый устанавливает собственные «правила игры». Я не сравниваю себя с великой Верико Анджапаридзе, но у нее однажды спросили: «Скажите, пожалуйста, как вы готовитесь к роли?» Она говорит: «А чего готовиться? Я могу перед «Медеей» и анекдот за сценой рассказать, и какую-то сплетню послушать, но вот мой выход, я ступила на подмостки и всё, я – Медея». На меня это произвело впечатление. Я думала: ничего себе, как это так быстро! А с годами поняла, что это дается практикой. У тебя всё в голове, как в компьютере, и ты не думаешь, как бы мне заплакать или рассмеяться, ты видишь партнера и… играешь. Природа всё сделает сама.
– То есть вы легко, как перчатку, способны сменить настроение?
– Нет, просто в тебе эта роль уже настолько сидит глубоко, что ты о чем хочешь можешь думать, а шагнул на подмостки, и всё моментально меняется. Причем так у многих актеров. Я наблюдала за ними, когда играла в спектаклях с Кириллом Юрьевичем Лавровым, с Андреем Толубеевым, с Анатолием Пустохиным… Господи, какие актеры! Давно нет уже Михаила Данилова, первоклассного мастера маленьких ролей, но все его работы до сих пор стоят перед глазами. Как всё стремительно. Смотришь на себя в зеркало и думаешь: боже мой, как летит жизнь, как к тебе относятся молодые.
– Вы, конечно же, много общаетесь с ними, следите за успехами…
– Охотно общаюсь всегда. У нас много молодежи замечательной, талантливой… Талант – это трудолюбие плюс отношение к своей профессии, плюс дисциплина, плюс уважение к партнеру… Много еще слов можно добавить в этот ряд, так что получится и не только «талант», но и «любовь к профессии». Ну, вот я смотрю на молодежь и думаю: как органично сочетается у них талант с любовью к профессии. Даже в последнем нашем спектакле «Материнское сердце» они работают так, как мы работали в Молодёжном театре – пашут (это хорошее слово в нашем сленге актерском, когда ты не халтуришь и не боишься, что после очередной репетиции упадешь от бессилия).
Я смотрю на Гену Блинова, он там маленькие рольки играет: и сына героини, и парня на свадьбе, и солдата в поезде, и буддистского монаха, и старшего милиционера, – и везде он разный, везде настолько удивительный, что сделать это без серьезного отношения к профессии было бы невозможно. Пришел к нам Витя Бугаков (он тоже актер с курса Гены), прекрасно у нас работает Витя Княжев… Можно многих назвать. И все они такие неповторимые и такие замечательные!
Андрей Могучий дает им работу, как говорили раньше, «на сопротивление» – то есть предлагает роли, не соответствующие типажу. Как можно было, например, разглядеть в Юлии Дейнеге Ленина? У нее совершенно другой типаж и стрижка короткая… Она у нас в «Блажи» Марью играла… Бегала смешная такая Юлька. И вдруг Могучий пришел к нам на репетицию, мы спрашиваем: «Ленина будет Лосев играть?» Он во всех капустниках – Ленин или Хрущев, вот просто портрет, всё в нем. Но Могучий говорит: «Будет Юля».
Я подумала: ну, надо же, девчонка и Ленин. Получится фантасмагория какая-то. Но когда я увидела первый грим, обомлела. Какие наши художники-гримеры молодцы: они не клеили ей вообще ничего лишнего, только усы, естественно, и бородку, девчонка же, и паричок. Передать вам не могу, что творится, когда она стоит на пьедестале в нашем спектакле: Ленин один к одному. Оживший памятник. И самое смешное, когда моя героиня говорит: «Ой, Владимир Ильич», – в зале раздается хохот, потому что они тоже видят в ней Владимира Ильича, верят ей. Вот это для меня удивительно.
– Фактически это то, с чего мы начали интервью. Помнится, у Виктора Розова было кредо: «Удивление перед жизнью». У вас, похоже, удивление перед театром.
– Удивление всегда свойственно неравнодушному человеку. Я удивляюсь, я восхищаюсь, я радуюсь. И, слава богу, что это есть, поскольку всю жизнь мы живем либо прошлым, либо будущим, правда? Мы постоянно куда-то бежим, постоянно страдаем, решаем проблемы, надеемся, что однажды наступит просветление… Хотя порой надо просто остановиться и пережить радость момента, иначе вся жизнь так в страданиях и пройдет.
– Кстати, об этом я и хотел спросить: вы столько судеб сыграли в театре и в кино, что, кажется, знаете всё не только о женском счастье, но и о природе беды, надежды, нездешней грусти… Это всё тоже результат наблюдений?
– Не только наблюдений… Это и мои боли, мои раны, мои переживания, мои страдания и сострадания… Прожить на экране или на сцене всю эту гамму чувств ты можешь, только если сам через это прошел. Натужно никогда ничего не вспоминала, не подманивала эмоцию – всё приходило само собой, поскольку очень уж рядом в нашей жизни трагедии и радости. Если хорошо написана роль, так она сразу и выведет тебя на верную дорогу.
– Не приходилось чувствовать себя заложницей типажа или образа?
– Нет, никогда. Во-первых, всегда отказываюсь, если чувствую, что в новой роли я буду повторяться, а во-вторых, эксплуатировать то, что однажды уже открыла в себе, попросту неинтересно.
– Любили удивлять…
– Конечно. Это всегда очень интересно проявляется. Например, однажды играли мы «Женитьбу Бальзаминова» с Толубеевым Андрюшей. Кажется, был какой-то фестиваль, потому что приехали американцы, и на банкете один из них спросил: «А где та дама, которая была такая мощная, красивая, высокая, в красном платье?» Кирилл Юрьевич Лавров ему говорит: «Так вот она рядом с вами сидит». Он мельком глянул на меня, рукой махнул, говорит: «Да нет, не эта. У вас на сцене героиня была в красном платье…» – «Всё правильно, Нина ее и играла». Но он опять посмотрел и не признал, хотя был профессиональным режиссером.
– Вам это польстило?
– Всегда приятно, когда зритель чувствует разницу между тобой и твоими персонажами. А когда не узнаёт тебя в жизни, хотя весь вечер смотрел на тебя из зала, то это приятно вдвойне: значит, усилия не напрасны.
– А все же какая роль стала бы для вас ролью «на сопротивление»?
– Никакая. У меня нет мечтаний по поводу, «а что бы вы хотели сыграть?»
– Я немного о другом. Вы как-то рассказывали в интервью, что когда вас пригласили в БДТ, у вас была возможность ввестись на роли Светланы Крючковой, но такой вариант вас насторожил…
– Тут дело вот в чем. Когда я перешла в БДТ, Света уходила в декретный отпуск. И я представила, что если бы действительно начала репетировать ее роли, то как бы ей больно было.
– То есть вопрос этикета.
– Да, во-первых, этикет, а во-вторых, я никогда не сыграла бы так, как играла она, поскольку это то, о чем я сегодня уже говорила: индивидуальный рисунок! Вспомнить хотя бы Костылёву в «На дне» или Купавину в «Волках и овцах» – никто повторить бы не смог. Кроме того, при вводе пришлось бы напрягать тех великих артистов, которые уже работали в этих спектаклях, репетировать с ними, требовать внимания к себе… Я сказала нашему замечательному директору: «Геннадий Иванович, можно я не буду вводиться на роли Светы Крючковой? Можно буду играть только свои роли, на которые пришла». Он мудрый был человек – он ответил: «Да». И это было большое счастье, несмотря на то, что из репертуара такие три огромных спектакля ушли на какое-то время. Так что меня здесь приняли очень по-человечески.
– А боль, связанную с вводами, пережили еще, видимо, в Молодежном театре?
– Я уверена, что через это любой артист прошел. В Молодежном театре я играла чуть ли не 36 спектаклей в месяц, поскольку помимо вечерних были еще утренники, не говоря уже о репетициях и распевках, так что к вечеру ты просто валился с ног. Мы же не думали о резерве собственных сил, плюс еще вечера молодежные были, и в них мы тоже участвовали. В общем, в какой-то момент у меня пропал голос. И я побежала на Бронницкую, это недалеко от театра, в НИИ Лор. Нас часто там выручали: вливание сделают перед репетицией или перед спектаклем, и снова бежишь. А тут пропал голос так, что врач мне говорит: «Если ты даже будешь слушать радио, связки всё равно будут реагировать». Я сиплю: «У меня завтра спектакль». «Молчи, – говорит. – Сиди и молчи. Просто занавесь все шторы, выключи радио и сиди».
Я думаю: что же мне делать? У нас был замдиректора, он приехал ко мне в общежитие – справиться о здоровье: «Нина, ну, как ты? Завтра сможешь играть?» Я показываю на связки: мол, надеюсь, что за ночь пройдет. Он говорит: «Дело, я вижу, серьезное. Придется твою роль отдать такой-то». Вот это была боль. Потом говорит: «Но ведь и на послезавтра надежды нет, а там у тебя еще один спектакль. Значит, и на ту роль надо делать сейчас срочный ввод». Такова была производственная необходимость, но досада запомнилась на всю жизнь: получается, без меня могут обойтись, раз все мои роли можно отдать кому-то?
Всегда играла без дублерш. Не потому, что со мной нельзя было поставить кого-то рядом, а потому, что моя роль была до глубины души моей, «выдуманной» из меня, слепленной мной. Это не просто так: выйти и сказать текст. Однажды вывесили распределение на новый спектакль «Четыре песни в непогоду» по монологам Володина «Офелия», «Агафья», «Женщина и дети» и «Дульсинея». Очень красивый был спектакль, с музыкой Дашкевича и стихами Цветаевой. На каждую героиню было распределение по четыре актрисы, а справа столбец, где напротив всех героинь написано: Нина Усатова. То есть как моноспектакль. Думаю: господи, какая же это ответственность, как отреагируют коллеги. И вдруг Валера Кухарешин говорит: «Нинка, смотри, ты одна будешь играть, а мы все будем отдыхать».
– Вы-то ожидали другую реакцию…
– Все пахали, да. Про отдых не думали. Мы в Молодежном театре одной большой семьей жили: все события, домашние праздники – всё отмечалось в гримерках. А сколько субботников мы там провели, сколько ремонтов! И полы красили, и стены штукатурили, и окна мыли… И всё воспринималось как важная часть нашей жизни, никто не роптал. Всегда чудесная атмосфера царила, работали режиссеры Владимир Малыщицкий, потом Ефим Падве, сейчас Семен Спивак. Очень много поклонников у этого театра. Я бы и в БДТ никогда не пошла, если бы не пригласили. Всё, что хотелось в работе, я там получала сполна.
– Стало быть, творчески вы настолько самодостаточны, что место работы большого значения не имеет?
– Если ты играешь на собственных штампах, то тебе всегда скажут: «Я такое уже видел», – и никакие регалии и внешние обстоятельства тебя не спасут. А из режиссерских уст досадно слышать фразу: «Я знаю, как она это может сыграть». Это ужас, это травмирует навеки. И когда я без голоса сидела, а мои роли отдавали другим актрисам, у меня была такая боль, что описать не смогу вовеки. У нас шел спектакль «Беда» Израиля Меттера, я думала: неужели они и мою старуху отдадут кому-то? Разве ее сыграет кто-либо кроме меня? Не старуху вообще, а именно ту, которую я придумала…
После болезни прихожу в театр. Ефим Михайлович Падве спрашивает: «Ну, как ты, Нина, себя чувствуешь?» Я говорю: «Нормально». У нас хороший директор был Милонов, он говорит: «Может, тебе съездить куда-нибудь хоть на три дня отдохнуть? В Зеленогорске у нас здесь санаторий, в Репино можно». Падве так посмотрел на него: «И что же, театр на клюшку?» То есть я была нужна, хотя все равно не сдержалась: «Ну, ведь тут без меня обошлись…» Он ответил: «Нет-нет, твои роли никто никогда играть не будет. Это была временная замена».
– Кстати, когда вы играли 36 спектаклей в месяц, это было своего рода утолением того творческого голода, жажды самовыражения, которые обнаружились в юности? Пять лет подряд поступали в Щукинское училище, мечтали о сцене…
– Да это же не я хотела 36 спектаклей в месяц играть, нет. Это репертуар театра мы везли на себе, в этом просто необходимость была.
– В БДТ, наверное, чувствовалась колоссальная разница после перехода из Молодежного театра?– Вы знаете, я никогда так не сравнивала. Мне абсолютно все равно было: вот сцена и всё. Она для меня не была маленькой или большой, прославленной или обыкновенной. Да и сейчас, если езжу с антрепризами, то для меня любой клуб, любой дом культуры какого-нибудь заштатного городка равносильны сцене БДТ. Эта сцена подразумевает ответственное отношение к роли. Если ты сделаешь что-то на полградуса хуже или позволишь себе, допустим, не отрепетировать, а прийти на спектакль несобранным, сцена тебе отомстит тут же. Я не имею в виду форс-мажорные какие-то ситуации, когда, например, опоздал самолет и ты на ходу мобилизуешься и выдаешь в стрессовом состоянии то же самое, что сделал бы при размеренной подготовке. Но я говорю о том, что жизнь научила меня (не научила даже, а я такой и была) всё делать добросовестно.
– Характер?
– Здесь многое передалось от родителей. Что бы мы ни делали, небрежность не позволялась. Например, отец приходил с работы и весело так спрашивал: «Ну, что, на речку собралась?» Я говорю: «На речку». – «А картошку-то выполола?» А я говорю: «Да, выполола». – «Пойти проверить, что ли?» Я говорю: «Ой, папка, не надо». – «А-а-а, «не надо», значит, надо все же посмотреть». Разгребает кусты картошки, а там трава. Я тяпочкой быстро все окучила лишь бы на речку бежать, поскольку ребята звали. И он начинает траву вытаскивать, большую корзинищу надергает и говорит: «Вот видишь, это я всего несколько грядочек прополол. Смотри, сколько травы ты не убрала». Я говорю: «Папка, всё поняла».
Или, допустим, ты вымыла пол, а по углам пыль осталась. Он говорит: «Эх, нельзя так». Берешь тряпку и снова все моешь. А у бабушки любимая фраза была: «Крыльцо — девичье лицо». То есть крыльцо должно блестеть просто. И ты крыльцо тщательно подметал, натирал голиком с песком. Потом сходил наломал травы такой специальной, у нас называлось «Иди, венички наломай»… Это такие кусты, чтобы ноги вытирать, если дождь. И кладешь охапку травы этой сушеной возле крыльца, а потом еще мокрую тряпку. И только после этого человек может пройти босиком в дом на полосатенькие коврики, чтобы грязь не носить.
Этому в детстве учат. И баню топить, и дрова колоть… Мама мне повторяла: «Смотри, если будет синий огонек, а ты закроешь вьюшку, трубу в смысле, то от этого можно угореть». Я говорю: «Да, мама, я поняла-поняла». А еще надо было угли собирать из печи и перекладывать в утюг, чтобы белье гладить и школьную форму.
Меня всегда удивляет, как кошка котенка учит, или есть ролик в ТикТоке, можете посмотреть его в интернете под песню Высоцкого «Здесь вам не равнина, здесь климат иной». Там медведица выходит, ей надо на гору подняться, а за ней медвежонок маленький телепается. И она ему, возможно, говорит: «Иди след в след со мной». А он другой тропой пошел. Боже мой, как он падал в обрыв, а она стояла и смотрела, не могла спуститься, потому что улетела бы в пропасть. У меня сердце разрывалось. И в самом конце, когда он уже выбирает последнюю тропинку, не срывается, она все равно стоит наверху – наблюдает. Зверенышей учат взрослая мать-зверь, и волки волчат так учат. И кошка котенка приучает в детстве, но они не говорят им по сто раз одно и то же, как мы своим детям.
– Но ведь и на сцене так же?
– Конечно.
– Вы себя никогда не чувствовали таким же медвежонком, который оступился, не туда пошел?– Всегда чувствовала. Но всегда теория должна совладать с практикой. И когда нам говорила учительница: «Ноги учат роль», – я долго не понимала, что это значит. Смешно даже. А потом поняла. Всё совершенно правильно. Прошел год, ты эту роль не играла и думаешь: так, я ведь тут к столу шла, а после какой фразы? И начинаешь вспоминать. Физика сначала, потом текст идет, потом партнер. Это все ноги учат.
…Как мы «Материнское сердце» репетировали, например? Мы репетировали – обхохочетесь. Приходил Могучий и каждый день начинал что-то новенькое, я думала: «Так, это откуда? А это куда? А это к чему?» Ему не надо задавать лишних вопросов, поскольку потом, когда всё выльется во что-то съедобное, тогда ты и сам поймешь, зачем он сделал тот или иной этюд. Из этих этюдов и сложился масштабный спектакль, из нескольких рассказов. Это не конкретный рассказ, а произведение, сотканное из целого ряда его рассказов и повестей. Сам Шукшин любил такую форму: и в «Калине красной», и в «Печках-лавочках» у него были набраны персонажи из разных новелл, и как органично они «распределились» в кино.
У нас точно так же. Андрей Могучий вместе с художником Александром Шишкиным и автором инсценировки Светланой Щагиной взяли несколько произведений Шукшина и мастерски вывернули их наизнанку современности… Персонажи вновь стали живыми, потому что боль человеческая всегда одинакова. Василий Макарович очень любил своих «чудиков», понимал, чувствовал их… И в нашем спектакле эта палитра человеческих характеров довольно богата.
– Тут, наверное, зарифмовывается и ваша личная любовь ко всем этим «народным типажам», которых вы сыграли в своей жизни сполна.
– Конечно.
– Любопытно, кстати, всегда ли вы являетесь адвокатом своей роли, даже если на долю вашей героини выпал, мягко говоря, несимпатичный характер?
– Всегда. Иначе нельзя.
– Но вы ведь можете не любить в человеке какие-то его качества…
– Да, но театр построен на игре. И счастье, что он предлагает тебе всевозможные человеческие перевоплощения.
– Это ведь первая ваша работа с Андреем Могучим?
– Первая, причем он долго искал материал, было много обсуждений. И, наконец, сказал: «А что, если Шукшин?» Я подумала: «Боже мой, как это было бы здорово». Мы начали репетировать, и, признаться, всё прошло так стремительно, так увлеченно, что мне очень не хотелось расставаться с самим процессом подготовки спектакля. Мы не спрашивали «какая у меня здесь задача?». Это все равно что расстрелять режиссера на месте, поскольку все рождалось из этюдов, экспериментов, мы находились в бесконечном поиске…
Я смотрела на наших молодых артистов и поражалась, как органично они меняют рисунок своей игры, как ловко владеют профессией. И, признаться, когда работаешь с молодежью, чувствуешь себя наравне с ними – как будто я снова в нашем Молодежном театре на Фонтанке. На одной из репетиций – меня поразило! – Андрей Могучий говорит: «Придумал сейчас прямо тут на ходу... Значит, так, Гена, ты раздевайся и прыгай». А у нас там река, паром...
Генка со скоростью звука разделся и прыгнул. У меня аж голова закружилась. Там такая высота! Огромная арматура, наши монтировщики два дня собирают декорацию. Сильные классные парни, как из фитнес-клуба. Но Генка со всего маху сиганул туда. Могучий говорит: «Теперь Глаша». И Глаша туда нырнула. Я думаю: «Боже…» Потом Могучий спрашивает: «А можно сделать так, чтобы через секунду вода оттуда брызнула?» Я думала, что вообще невозможно. Но сделали воду. И это вошло в спектакль. То есть мгновенно, на твоих глазах всё рождалось. Если бы Генка спросил: «А зачем прыгать? А там есть матрац? А кто меня поймает? Какая у меня тут задача?» – возможно, ничего бы не вышло.
– Интересно, как менялась динамика от первых предпремьерных показов к уже премьерным, которые будут в сентябре… Как это происходит вообще?
– У меня материал еще варится. Я каждый день хожу и думаю: «В этой сцене надо с Андреем Феськовым (исполнителем роли Черта) такой-то момент сделать более понятным». Подойду к столу, запишу. Надо будет спросить у него про этот кусок, в той сцене прорепетировать такой-то момент. То есть у меня эта роль пока еще обозначена штрихами, как некий контур. Правильно говорят: не смотри первый спектакль, не ходи на второй и на третий, а надо глядеть, когда уже он сварится. Впрочем, я думаю, что Могучий все время будет добавлять новые «специи»…
– Этакий режиссерский джаз, да?
– Да. Нам всем очень интересно было создавать этот спектакль. Не скажу, что легко, но я как раз получаю удовольствие от этой трудности.
– Судьба Авдотьи Громовой хорошо вам знакома?
– Это моя природа просто, сама жизнь, о чем Шукшин писал. Но рано еще делать выводы. Я даже не сомневаюсь, что зрительские оценки будут противоречивыми. Кто-то воспримет нашу работу на 100–200%, а у кого-то возникнут вопросы. Они будут решаться по ходу спектаклей. Жаль только, что «Материнское сердце» сможет идти в репертуаре через определенные интервалы, поскольку его долго монтировать: декорации сложнейшие просто. Да и роли в техническом плане легкими не назовешь. Например, у Андрея Феськова, на мой взгляд, самая сложная роль – и физически, и психологически. Он играет Чичикова, афериста, жулика, представителя темных сил и человека от театра. Хотя и в маленьких ролях актерский рисунок довольно сложен. Все эпизоды очень интересные, очень, у каждого. Каждый виден. Просто нет ничего проходного.
– И много невысказанного вы туда, несомненно, вложили.
– Невысказанное «доигрывается» зрителями. Я думаю, у них много ассоциаций возникнет. Я бы даже еще написала в программке: «Родителям нашим посвящается». Это всё про них, про наших пап и мам.
